Попов Павел Сергеевич
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
ПОПОВ, Павел Сергеевич (1892-1964), философ и литературовед, один из ближайших друзей Булгакова, автор первого булгаковского биографического очерка, созданного в 1940 г. вскоре после смерти писателя, но опубликованного только в 1991 г. П. родился 28 июля (9 августа) 1892 г. в г. Иванове в семье крупного суконного фабриканта Сергея Максимовича Попова (1862-1934). Окончил гимназию, а в 1915 г. – историко-филологический факультет Московского университета, в один год с другим ближайшим булгаковским другом – Н. Н. Ляминым. Оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. Преподавал в гимназиях, был профессором Нижегородского университета, читал курс логики в московском Институте слова. По воспоминаниям двоюродной сестры П. А. М. Шуберт: “После революции 1917 года и начавшейся перестройки в СССР всей науки началась перестройка и научной деятельности Павла Сергеевича. От разработки философских проблем гносеологического порядка он стал постепенно переходить на проблемы логики, на литературоведение... Для себя же углублялся в чтение ранних христианских философов (Фомы Аквинского) и философии средневековья (Блаженный Августин)”. С 1923 г. П. работал в Государственной Академии Художественных Наук (ГАХН). В 1926 г. женился на внучке писателя Льва Николаевича Толстого (1828-1910) Анне Ильиничне Толстой (1887-1954). В 1930 г. ГАХН расформировали. П. был исключен из ГАХН и как представитель “эксплуататорских классов”, в сентябре 1931 г. вместе с женой выслан в Ленинград, где работал в Институте русской литературы (Пушкинском доме) АН СССР. В феврале 1932 г. с помощью А. И. Толстой получил разрешение вернуться в Москву. Однако возвращение состоялось только осенью 1932 г. П. занимался творчеством Александра Пушкина (1799-1837), Федора Достоевского (1821-1881), Антона Чехова (1864-1904), Льва Толстого, Ивана Тургенева (1818-1883) и др., работал над академическим пушкинским собранием сочинений, переводил Платона (428 или 427 – 348 или 347 до н. э.) и других античных авторов. В 1944 г. стал заведующим кафедрой логики в Московском Государственном Университете. Скончался 31 января 1964 г. в Москве. Похоронен на Ваганьковском кладбище. Автор многих статей и нескольких книг, в том числе вузовского учебника “Логика” (1960) и посмертно изданной монографии “Развитие логических идей от античности до эпохи Возрождения” (1974).
П. познакомился с Булгаковым в 1926 г. и, сразу же оценив булгаковский талант, выразил пожелание стать биографом писателя. В связи с этим П. в 20-е годы со слов Булгакова зафиксировал ряд фактов его жизни и творчества, которые использовал позднее для создания биографического очерка. Эти записи, сделанные по памяти, касаются раннего творчества Булгакова, до “Дней Турбиных” включительно, а также жизни писателя в годы гражданской войны и сделаны, очевидно, вскоре после знакомства. Обращает на себя упоминающийся здесь ненайденный пока фельетон того периода:
“В революционные годы писал фельетоны. Наиболее выдающийся “День главного врача”, где описывается военная обстановка”. Возможно, этот фельетон стал первой редакцией рассказа “Необыкновенные приключения доктора”. Не исключено также, что сохранившийся фрагмент газетной публикации с подзаголовком “Дань восхищения” – это часть фельетона, упомянутого в записи П. Интересна и характеристика, данная Булгаковым “Белой гвардии”: “Свой роман считаю неудавшимся, хотя выделяю из своих других вещей, так как к замыслу относился очень серьезно”. Соотношение повествовательного и драматургического начала в своем творчестве Булгаков сравнил с левой и правой рукой пианиста, подчеркнув невозможность противопоставить одно другому. Писатель признался П. в большом значении снов в своих произведениях: “Сны играют для меня исключительную роль. Теперь снятся только печальные сны. В романе сны построены искусственно. Прямых реальных черт они не отображают”.
П. увлекали проблемы творчества и бессознательного. Сохранились рукописи его статей для терминологического словаря ГАХН, так и не увидевшего свет. В статье “Творчество” П. анализировал и творческий процесс Булгакова, явно пользуясь консультациями писателя: “Автопортретный образ Алексея Турбина в романе “Белая гвардия” Булгакова, слившись с фигурой Най-Турса, дал в позднейшем тексте “Дней Турбиных” новый комбинированный образ Алексея, более сложный и структурный, что явствует из сличения текста романа с пьесой. Самые продукты творчества носят на себе отпечаток своего генезиса; на них можно взглянуть как на конденсированное целое (сгусток), некоего продуктивного становления”. А в статье “Бессознательное” П. в качестве примера “развития творческой фантазии на основе впечатлений, сохранившихся в памяти”, привел булгаковскую “Белую гвардию”: “Бегство Тальберга в Германию. Сборы. “А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте, пусть воет вьюга – ждите, пока к вам придут”. Это место П. связал с воспоминаниями Булгакова о лампе в отцовском кабинете, зафиксированными в беседе с писателем: “Особое значение для меня имеет образ лампы с абажуром зеленого цвета. Это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений – образа моего отца, пишущего за столом. Если мать мне служила стимулом создания романа “Белая гвардия”, то по моим замыслам образ отца должен быть отправным пунктом для другого замышляемого мною произведения”. Вероятно, тогда, в 1926 г., Булгаков уже задумывался над будущим романом “Мастер и Маргарита”, где отразились научные интересы отца, А. И. Булгакова – история Христианства, а также проблемы современного Масонства.
Сохранилась довольно обширная переписка П. и Булгакова за 1928-1939 гг. В первом из известных писем от 8 сентября 1928 г. П. писал с Кавказа, имея в виду пьесу “Бег”: “Вы сами знаете, как приходится страдать от отсутствия настоящей литературы в теперешнее время, – за прошлый год в театрах не удалось посмотреть ни одной мало-мальски ценной вещи; и вот есть основание предполагать, что в предстоящем году удастся посмотреть одно действительно ценное произведение” (надежды, как известно, не оправдались, поскольку “Бег” был запрещен). Предметом обсуждения в переписке стало содержание и судьбы пьес “Кабала святош”, “Адам и Ева”, “Блаженство” и театральной и кинематографической инсценировок “Мертвых душ”, равно как и возобновление (после снятия в 1929 г.) “Дней Турбиных”. П. блистал остроумием, Булгаков ему не уступал. Так, 28 февраля 1932 г. П. сообщал из Ленинграда:
“Вот марксистов тут меньше, чем в Москве, поэтому я об экономических основах Турбинской пьесы и не подумал; на первое представление не успел попасть...”. А по поводу “Блаженства” он писал 6 марта 1934 г.: “ 2222-й год (время действия в пьесе. – Б. С.) меня очень интересует. Я очень люблю и ценю чисто научные прозрения в будущее”. П. имел склонность к сравнительно-литературоведческим исследованиям. 19 марта 1934 г. он поделился с Булгаковым очередным открытием: “Сегодня решил не заниматься – читаю французский роман, заподозрив, что дедушка Толстой недаром его читал, называется он “Une femme genante” (“Стеснительная женщина” (фр.) – Б. С.), а главный герой Corentin, пропусти букву Т и выйдет недурной русский роман, а Толстой любил qui pro quo (один вместо другого (лат.), в значении путаница, недоразумение. – Б. С.)”. Несомненно, от П. с его огромной эрудицией не могло укрыться, что и Булгаков “недаром” читал многие произведения мировой литературы, отразившиеся в его творчестве. В булгаковском письме П. от 25 января 1932 г. отчетливо сквозит пессимизм, вызванный продолжающимся запретом всех пьес и личной драмой – невозможностью встречаться с будущей третьей женой Е. С. Булгаковой и постепенным распадом брака со второй женой Л. Е. Белозерской: “Бессонница, ныне верная подруга моя, приходит на помощь и водит пером. Подруги, как известно, изменяют. О, как желал бы я, чтобы эта изменила мне!
Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерках, на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье... Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка – Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому”. Однако это письмо писалось долго – вплоть до 24 февраля. За это время успело произойти одно чрезвычайно радостное для Булгакова событие – возобновление “Дней Турбиных” во МХАТе. Поэтому свое послание он закончил на более оптимистической ноте: “Для автора этой пьесы это значит, что ему – автору – возвращена часть его жизни. Вот и все”.
Литературные вкусы Булгакова и П. в значительной степени совпадали. Так, судя по письмам, оба высоко ставили прозу Алексея Николаевича Апухтина (1840-1893), оставаясь равнодушными к его поэзии. Это было уже во время смертельной болезни Булгакова. Его последнее дошедшее до нас письмо П. датировано 24 января 1940 г.: “Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо. Позвони!” Во время болезни старый друг навещал писателя, а после его кончины вошел в комиссию по литературному наследству. В биографическом очерке, предназначавшемся для так и не вышедшего в свет сборника булгаковских пьес, П. очень точно сказал о Булгакове:
“Беспокойный, трудный путь писателя, пройденный с таким напряжением и неоскудевавшей энергией, путь жизни и творчества, на который было затрачено столько сил, работы и душевных мук и который оборвался так рано и несправедливо, дает право писателю на безмятежную оценку его писательского труда и на глубокую и вечную признательность за незабываемый вклад, внесенный им в сокровищницу русской литературы”.
Отметим, что Е. С. Булгакова П. и особенно его жену явно недолюбливала, что отразилось в дневниковых записях. П. и А. И. Толстая принадлежали к кругу знакомых Л. Е. Белозерской и через нее познакомились с Булгаковым. Не исключено, что третья жена писателя чувствовала в П. некоторую неискренность и готовность чуть дальше, чем следовало бы, идти на компромисс с властью. В частности, в последнем из дошедших до нас писем Булгакову от 12 декабря 1939 г. П. цитировал из собственного предисловия к выходящему под его редакцией сборника документов “Архив опеки Пушкина”: “В связи с юбилеем, как известно, широко развернулась работа советских писателей по созданию новых драматических произведений, связанных с жизнью Пушкина, романов, ему посвященных, и т.п. Правильные исторические краски, накладываемые авторами на их беллетристические писания, зависят в большой степени от доброкачественности тех сведений, на которые они опираются”. Однако эти строки, в скрытой форме упоминавшие булгаковскую пьесу “Александр Пушкин”, в тексте издания не сохранились, в чем П. признавал и свою вину: “В последний момент цензура потребовала, чтобы в предисловие был включен отдельный абзац о Николае I. Я его сделал, но места оставалось недостаточно, а переверстывать весь том – невозможно. Как быть? Мне говорят: вычеркните лишнее из предисловия. Я отвечаю, что лишнего не пишу. Ну, мы без вас найдем. И вычеркивают вышеприведенные строки. Я возражаю. А мне в ответ: да какие такие драматические произведения о Пушкине вы нашли? Я было хотел назвать то, из чего я внутренне исходил – твою пьесу (о романах Тынянова и Новикова я как-то и не очень думал) (имеются в виду “Пушкин” (1935-1943) Юрия Тынянова (1894-1943) и “Пушкин в изгнании” (1936-1943) Ивана Новикова (1877-1959). – Б. С.), да махнул рукой и сказал: делайте, как хотите. А вышло глупо: ведь если кому будет интересна книга, так постановщикам твоей пьесы, и хорошо бы, если бы это было предусмотрено предисловием. А я смалодушествовал”. П. не рискнул назвать цензорам имя друга-драматурга, почти все пьесы которого находились под запретом. Е. С. Булгакова записала 11 июня 1937 г.: “Вечером – Аннушка с Пашей Поповым. Случайно пришел Мелик (А. Ш. Мелик-Пашаев (1906-1964), дирижер Большого театра. – Б. С.). Аннушка, по своей глупости, решила не ударить лицом в грязь перед Меликом и говорила о “высшем свете” (в связи с “Анной Карениной”)... Ругала Немировича за книжку, ругала кого-то, кто описал ее отца, Илью Толстого, кричала “мой отец женился девственником и двадцать лет не изменял жене!”... На Мелика они произвели удручающее впечатление”. Здесь речь идет о мемуарах одного из основателей и руководителей МХАТа Владимира Ивановича Немировича-Данченко(1858-1943) “Из прошлого”. Эта книга, вышедшая в 1936 г. в издательстве “Academia”, сохранилась в булгаковском архиве с пометками писателя (или Е. С. Булгаковой). Можно предположить, что неудовольствие А. И. Толстой вызвало следующее место, подчеркнутое в булгаковском экземпляре и даже отмеченное восклицательным знаком. Оно представляет собой сообщение А. П. Чехова автору воспоминаний об одной весьма пикантной истории: “И чуть не с первых слов он рассказал мне как курьез: он ухаживал за замужней женщиной, и вдруг, в последнюю минуту успеха обнаружилось, что он покушается на невинность. Он выразился так: “И вдруг замок”. Открыл ли он его, я не допрашивал, но о ком шла речь, догадывался, и он знал, что я догадываюсь”. Возможно, жена П. связала данный эпизод с кем-то из своих знакомых. Не исключено даже, учитывая ее последующие слова об отце, что А. И. Толстая решила, будто Чехов говорил о ее родителях – Илье Львовиче Толстом (1866-1933) и Софье Николаевне Философовой (1867-1934). П. и его супруге наверняка не понравился и пассаж из главы “Толстовское в Художественном театре”, тоже отчеркнутый Булгаковым: “Мы, писатели той эпохи, были вообще немножечко мизогинами. В нас возбуждали досаду те интеллигентные женщины нашего круга, которые пытались играть большую роль, чем позволяло наше свободолюбие. Много было таких женщин, захвативших верхушки мужских интересов и считавших себя вправе не только вмешиваться во все взаимоотношения мужей, но даже диктовать им их поведение”. Вероятно, Е. С. Булгакова сочла, что это определение целиком подходит к А. И. Толстой и П.
Однако еще более удручающее впечатление на вдову Булгакова произвел отзыв о романе “Мастер и Маргарита”, содержавшийся в адресованном ей письме П. от 27 декабря 1940 г. Здесь вместе с массой комплиментов покойному автору настойчиво проводилась мысль о невозможности публикации главного булгаковского произведения (осторожный П. явно опасался, как бы чего не вышло): “Я все под впечатлением романа. Прочел первую часть, кончая визитом буфетчика к Вас. Дм. Шервинскому (так, очевидно, именовался профессор Кузьмин в одном из промежуточных вариантов последней редакции романа, который читал П. и который до нас не дошел. – Б. С.). Я даже не ждал такого блеска и разнообразия: все живет, все сплелось, все в движении – то расходясь, то вновь сходясь. Зная по кусочкам роман, я не чувствовал до сих пор общей композиции, и теперь при чтении поражает слаженность частей: все пригнано и входит одно в другое. За всем следишь, за подлинной реальностью, хотя основные элементы – фантастика. Один из самых реальных персонажей – кот. Что ни скажет, как ни поведет лапой – как рублем подарит. Как он отделал киевского дядюшку Берлиоза – очки надел и паспорт смотрел самым внимательным образом. Хохотал и больше всего над пением в филиале в Ваганьковском переулке. Я ведь чувствую и слышу, как вдруг ни с того ни с сего все, точно сговорившись, начинают стройно вопить. И слова – это прелесть: Славное море священный Байкал! Вижу, как их подхватывает грузовик – а они все свое. В выдумке М. А. есть поразительная хватка – сознательно или бессознательно он достиг самых вершин комизма. Современные эстетики (Бергсон (здесь речь идет о работе французского философа, лауреата Нобелевской премии по литературе Анри Бергсона (1859-1941) “Смех” (1899-1924). – Б. С.) и др.) говорят, что основная пружина смеха – то комическое чувство, которое вызывается автоматическим движением вместо движения органического, живого, человеческого, отсюда склонность Гофмана к автоматам. И вот смех М. А. над всем автоматическим и поэтому нелепым – в центре многих сцен романа.
Вторая часть – для меня очарование. Этого я совсем не знал – тут новые персонажи и взаимоотношения – ведь Маргарита Колдунья это Вы, и самого себя Миша ввел. И я думал по новому заглавию, что Мастер и Маргарита означают Воланда и его подругу. Хотя сначала читал залпом, а теперь решил приступить ко 2-ой части после паузы, подготовив себя и передумав первую часть.
Хочется отметить и то, что мимолетные сцены, так сказать, второстепенные эпизоды также полны художественного смысла. Например, возвращение Рюхина из больницы; описание природы и окружающего с точки зрения встрясок на грузовике, размышления у памятника Пушкина – все исключительно выразительно.
Я подумал, что наш плотниковский подвальчик (имеется в виду квартира П. в Плотниковом переулке, 10/28. – Б. С.) Миша так энергично выдрал из тетрадки, рассердившись на меня за что-то. Это может быть и так, но изъял это место Миша, конечно, по другой причине – ведь наш подвальчик Миша использовал для описания квартиры Мастера (также и по мнению Л. Е. Белозерской, выраженному в ее мемуарах, плотниковская квартира П. и А. И. Толстой послужила прообразом подвальчика Мастера в окончательном тексте “Мастера и Маргариты”. – Б. С.). А завал книгами окон, крашеный пол, тротуарчик от ворот к окнам – все это он перенес в роман, но нельзя было вдвойне дать подвальчик. Словом – уступаю свою прежнюю квартиру.
Но вот, если хотите – грустная сторона. Конечно, о печатании не может быть речи. Идеология романа – грустная, и ее не скроешь. Слишком велико мастерство, сквозь него все еще ярче проступает. А мрак он еще сгустил, кое-где не только не завуалировал, а поставил точки над i. В этом отношении я бы сравнил с “Бесами” Достоевского. У Достоевского тоже поражает мрачная реакционность – безусловная антиреволюционность. Меня “Бесы” тоже пленяют своими художественными красотами, но из песни слов не выкинешь – и идеология крайняя. И у Миши так же резко. Но сетовать нельзя. Писатель пишет по собственному внутреннему чувству – если бы изъять идеологию “Бесов”, не было бы так выразительно. Мне только ошибочно казалось, что у Миши больше все сгладилось, уравновесилось, – какой тут! В этом отношении, чем меньше будут знать о романе, тем лучше. Гениальное мастерство всегда остается гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти лет 50-100. Но как берегутся дневники Горького, так и здесь надо беречь каждую строку – в связи с необыкновенной литературной ценностью. Можно прямо учиться русскому языку по этому произведению.
Вот мои первые беспорядочные строки в связи с новыми страницами творчества М. А., с которыми я имел счастье познакомиться – благодаря Вам, почему и прошу Вас принять выражения моей глубокой признательности”. После этого письма переписка П. с Е. С. Булгаковой прервалась на пятнадцать лет, чему, вероятно, среди прочего, способствовала и “идеологическая” оценка П. главного булгаковского романа. Автор письма, сам отнюдь не сочувствуя революции и последующим событиям, уже усвоил правила игры и зорко следил за “антиреволюционностью” и “крайней реакционностью” в литературных произведениях, стремясь сгладить крайности в оценке новой власти. Очень скоро осторожность П. плавно перешла в подлость. В 1944 г. он написал донос на своего университетского соученика и друга философа и филолога Алексея Федоровича Лосева (1893-1988). По свидетельству вдовы Лосева Азы Алибековны Тахо-Годи, П. обвинил ее мужа в идеализме, лишив его возможности занять кафедру логики в МГУ, которую в награду получил сам.
Последнее из известных писем П. Е.С. Булгаковой датировано 21 декабря 1955 г. Из текста видно, что письму предшествовал перерыв отношений (П. благодарил “за внимание и память”), а само оно было ответом на присылку книги булгаковских пьес (М. Булгаков. Дни Турбиных. Последние дни. М.: Искусство, 1955): “Я снова оказался во власти обаяния Миши и его таланта. То обстоятельство, что я впервые читал печатный текст любимых моих произведений, захватило меня целиком: показалось, что вернулись вновь старые времена – как будто ничего не было (в том числе и предательства, подлости. – Б. С.), я сижу в подвальчике, читаю и сейчас пойду поделиться своими впечатлениями в соседний переулок (когда П. жил в Плотниковом переулке, Булгаков снимал квартиру неподалеку – в М. Левшинском. – Б. С.).
Какой стиль! Ведь ни одного лишнего слова, а образы вспыхивают как живые при максимально сжатом тексте”. П. не дожил трех лет до первой публикации столь высоко оцененного им романа “Мастер и Маргарита”.