Белозерская Любовь Евгеньевна
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
БЕЛОЗЕРСКАЯ, Любовь Евгеньевна (1895 – 1987), вторая жена Булгакова (1924-1932), один из возможных прототипов Маргариты в ранних редакциях романа “Мастер и Маргарита”. Оставила посвященные Булгакову мемуары “О, мед воспоминаний” (1969), а также подготовленную по его рекомендации рукопись о своей эмигрантской жизни в Константинополе и Париже “У чужого порога” (ее устные рассказы на эту тему послужили материалом для пьесы “Бег”). Б. написала и третью книгу воспоминаний, “Так было”, – о своем знакомстве с известным историком Е.В.Тарле (1875 – 1955) уже после развода с Булгаковым. Мемуары “У чужого порога” и “Так было” были изданы в 1989 г. посмертно. Б. были посвящены роман “Белая гвардия”, повесть “Собачье сердце” и пьеса “Кабала святош”.
Б. родилась 18/30 сентября 1895 г. под Ломжей (Польша) в дворянской семье. Ее отец Евгений Михайлович Белозерский (1853 – 1897) был дипломатом, а потом служил в акцизном ведомстве. Мать Б. – Софья Васильевна Белозерская (урожденная Саблина) (1860 – 1921) окончила московский Институт благородных девиц, получив там музыкальное образование. После смерти отца семья Белозерских переехала к дальним родственникам в Пензу. Б. закончила с серебряной медалью Демидовскую гимназию в Санкт-Петербурге. Там же она училась в частной балетной школе. В 1914 г. Б. окончила курсы сестер милосердия и ухаживала за ранеными в благотворительных госпиталях. После октября 1917 г. Б. уехала из Петрограда к одной из своих подруг в деревню в Центральной России. В 1918 г. она переезжает в Киев, где встречается с известным журналистом, знакомым ей еще по Петербургу, Ильёй Марковичем Василевским (1883 – 1938), писавшим под псевдонимом “Не-Буква”. Б. стала женой Василевского, которому за необузданную ревность дала кличку “Пума”. В феврале 1920 г. Б. с мужем из Одессы отбыли в Константинополь, откуда в том же году переехали во Францию: в Марсель, а потом в Париж, где Василевский начал издавать собственную газету “Свободные мысли”, скоро прекратившую свое существование из-за отсутствия средств. Зимой 1921/22 г. Б. с мужем переехали в Берлин, где Василевский стал сотрудничать в сменовеховской газете “Накануне”. В июле 1923 г. он уехал в Россию вместе Алексеем Толстым. В конце 1923 г. в Москву приехала Б. Ее брак с Василевским фактически распался еще в последние месяцы жизни в Берлине. В начале января 1924 г. на вечере, устроенном редакцией “Накануне” в честь Алексея Толстого в особняке Бюро обслуживания иностранцев в Денежном переулке, Б. познакомилась с Булгаковым. В своих воспоминаниях писатель Юрий Слезкин (1885– 1947) рассказывал об этом сближении: “Тут у Булгакова пошли “дела семейные” – появились новые интересы, ему стало не до меня. Ударил в нос успех! К тому времени вернулся из Берлина Василевский (Не-Буква) с женой своей (которой по счету?) Любовью Евгеньевной, не глупая, практическая женщина, многое испытавшая на своем веку, оставившая в Германии свою “любовь”, – Василевская приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь строить ее будущее. С мужем она была не в ладах. Наклевывался роман у нее с Потехиным Юрием Михайловичем (ранее вернувшимся из эмиграции) – не вышло, было и со мною сказано несколько теплых слов... Булгаков подвернулся кстати. Через месяц-два все узнали, что Миша бросил Татьяну Николаевну и сошелся с Любовью Евгеньевной”. Булгаков и Б. стали жить вместе в октябре 1924 г. Их брак был зарегистрирован 30 апреля 1925 г. В дневниковой записи в ночь на 28 декабря 1924 г. Булгаков весьма откровенно отозвался о Б.: “...Подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня... Как заноза сидит... что чертова баба завязила меня; как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно, привык”. Тут же он признался: “Эта ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно для меня?”
Зять Булгакова Л.С.Карум приводит в мемуарах эпизод, подтверждающий, что в браке с Б. эротическое стояло на первом месте: “…На Рождество 1925 года Варенька (жена Карума и сестра Булгакова. – Б.С.) ездила к сестрам в Москву. Она останавливалась у Нади, но у Нади кто-то, кажется муж ее, Андрей, заболел заразной болезнью. Квартира была маленькая, изоляция была невозможна. В гостиницу в Москве было не попасть, или надо было очень дорого платить. И Вареньке пришлось на несколько дней поселиться у Михаила. В это время Михаил был уже второй раз женат на разведенной жене фельетониста Василевского (Не-Буква), на Любови Белозерской.
Варенька была в ужасе от их жизни. Большую часть суток они проводили в кровати, раздетые, хлопая друг друга пониже спины и приговаривая: “Чья это жопочка?” Когда же Михаил был одет и уходил из дому, он говорил Вареньке: “Люба – это мой крест”, – и горько при этом вздыхал».
Б. помогала мужу в работе над пьесой о Мольере, переводя с французского, которым свободно владела, многочисленные источники. Она же, по ее устным воспоминаниям, подсказала будто бы ввести в будущий роман “Мастер и Маргарита” образ главной героини, чтобы несколько сократить перевес мужских персонажей в этом произведении. В феврале 1929 г. Булгаков познакомился с подругой Б. Е.С.Шиловской, с которой у него завязался роман. В октябре 1932 г. она стала третьей женой писателя (см.: Е.С.Булгакова). Развод Б. с Булгаковым произошел 3 октября 1932 г. Некоторое время он еще продолжал встречаться со своей второй женой, периодически оказывая ей материальную помощь. 20 октября 1932 г. состоялся разговор Б. с Булгаковым, зафиксированный Любовью Евгеньевной на обороте булгаковской записки, озаглавленной ей как “последняя записка в общем доме”. Там говорилось:
“Чиша! Не волнуйся ты так: поверь мне, что всем сердцем я с твоими заботами и болью. Ты – не одинокий человек. Больше ничего не умею сказать. И звери тоже. М. Приду, если не будешь спать, поговорить с тобой”. Разговор, в изложении Б., произошел следующим образом: “Мы поговорили. Боже мой! Какой же был разговор. Бедный мальчик... Но я все поняла. Слезы лились между его пальцев (Лицо загородил руками)”. Булгаков снял Б. комнату в другом месте и отстроил ей помещение в том же доме (Б. Пироговская, 35), где они до этого жили. В новую комнату на Б. Пироговской Б. въехала 24 сентября 1933 г.
В 1930 г. Б. пыталась устроиться редактором в редакцию “Технической энциклопедии”, однако после месячного испытательного срока не была пропущена отделом кадров как бывшая дворянка. С 1933 г. Б. работала редактором в редакции “ЖЗЛ”, потом в редакции “Исторические романы” “Жургаза” (в 1938 г. эту редакцию перевели в Гослитиздат). После 1945 г. Б. была научным редактором по транскрипции в издательстве Большой Советской Энциклопедии, а с конца 40-х годов – редактором в “Литературной газете”, сотрудничала и с журналом “Огонек”. В 1928-1930 гг. Б. держала корректуру собрания сочинений Викентия Вересаева (Смидовича) (1867-1945), а с 1936 г. сделалась литературным секретарем Е. В. Тарле. Б. скончалась 27 января 1987 г. в Москве и похоронена на Ваганьковском кладбище.
Многие детали из мемуаров Б. “У чужого порога” отразились в булгаковских произведениях. Нищая жизнь русской эмиграции в Константинополе, мрачный константинопольский базар запечатлены в пьесе “Бег”. По воспоминаниям Б.: “...Большой базар” – “Гран-базар” – “Капалы Чарши” в Константинополе... поражал своей какой-то затаенной тишиной и пустынностью. Из темных нор на свет вытащены и разложены предлагаемые товары: куски шелка, медные кофейники, четки, безделушки из бронзы. Не могу отделаться от мысли, что все декорация для отвода глаз, а настоящие и не светлые дела творятся в черных норах. Ощущение такое, что если туда попадешь, то уж и не вырвешься”. В “Беге” на этом базаре торгует резиновыми чертями генерал Чарнота, который не в силах покинуть Константинополь в финале пьесы. В Париже Б. одно время танцевала в балетной труппе знаменитого мюзик-холла “Фоли-Бержер”. Она, в частности, описывает в своей книге “У чужого порога” статисток Большого парижского ревю в этом мюзик-холле: “Просто – толпа и “ню” – обнаженные. Вся тяжесть ложится на последних. Они переодеваются (скорее – раздеваются) раз по десять-пятнадцать за вечер и присутствуют на сцене в течение всего спектакля. Они – декоративная оправа всего ревю”. Вероятно, воспоминания Б. повлияли на замысел Великого бала у сатаны, где присутствует толпа обнаженных женщин вместе с одетыми мужчинами. Не исключено, что некоторые черты образа Маргариты на этом балу были подсказаны рассказом Б. о ее последней репетиции в “Фоли-Бержер”: “В картине “Ночь на колокольне Нотр-Дам” участвовала вся труппа. По углам таинственно вырисовывались Химеры. Зловещий горбатый монах в сутане стоял над громадным колоколом, простирая руки над вырывающимся из-под его ног пламенем. Из пламени медленно поднималась фигура лежащей женщины. Черный бархат скрадывал железную подпорку, и казалось, что женщина плывет в воздухе (не отсюда ли полет нагой Маргариты в ночном небе? – Б.С.). На колоколе, привязанная гирляндами цветов, висела совершенно обнаженная девушка. В полутьме мерцало ее прекрасное тело, казавшееся неживым. Голова, в потоке темных волос, была безжизненно запрокинута.
Под звуки глазуновской “Вакханалии” оживали химеры. Ведьмы хороводом проносились вокруг монаха. Вдруг одна из них крикнула: “Она умерла!” и остановилась. Произошло смятение. Задние наскочили на передних.
– Где? Кто? – Оркестр продолжал играть. – О! Умерла!
– Тихо! – крикнул режиссер. – Без паники!
Артистку сняли с колокола. Она была в глубоком обмороке. Впопыхах ее положили прямо на пол. Появился врач, запахло камфарой. “Она закоченела, – сказал он. – Прикройте ее!” Монах набросил на девушку свою сутану”. Похожим образом и столь же мнимо умирает Маргарита, отравленная вместе с Мастером Азазелло, чтобы вновь воскреснуть в последнем полете. В позе химеры на Нотр-Дам сидит Воланд на крыше Пашковского дома. Фотографию этой химеры Б. привезла из Парижа, и она долгое время стояла на письменном столе Булгакова. В книге “У чужого порога” Б. яркими красками рисует масленичный карнавал в Париже: “Избирается карнавальная королева. Ей полагается быть не старше 25 лет, быть не замужем и самой зарабатывать себе на жизнь.
В этот раз избрана машинистка из 13-го района, одного из самых бедных в Париже.
Вот она стоит на платформе украшенного цветами грузовика, озябшая и счастливая, и улыбается всеми своими ямочками. По традиции в этот день ее принимает в своем дворце на Елисейских полях президент. Их обычно и снимают вдвоем: президент во фраке, со своей президентской лентой, она – в горностаевой королевской мантии.
Из большого, разнообразного, веселого шествия запомнилась мне одна колесница, отражающая в чисто французском духе злободневную тему – жилищный кризис.
На грузовике – двуспальная кровать (что греха таить: любят французы этот сюжет), в ней под одеялом двое улыбающихся молодоженов. Над ними – арка – часть моста: больше молодой паре деваться некуда. Чтобы подчеркнуть иллюзию моста, на арке стоит мужчина с удочкой – символ неугасающей страсти парижан к рыбной ловле (и, возможно, своеобразный фаллический символ. – Б.С.), толпа отпускает пикантные шуточки, смеется, аплодирует...” Очевидно, это карнавальное шествие подсказало шествие знаменитых грешников всех времен и народов на Великом балу у сатаны. Отметим также, что Маргарита, избранная королевой этого созданного булгаковской фантазией бала, наделена прямо противоположными качествами по отношению к королеве парижского карнавала. Ей тридцать лет, она замужем, не нуждается в заработке, будучи обеспечена состоятельным мужем – крупным инженером, и живет в богатстве, а не в бедности.
Б. вспоминала, как они с Василевским встретили в Константинополе похоронную процессию: “Навстречу нам приближались греческие похороны – эффектное пятно на фоне улицы. Все лиловое: гроб, покрывало, венки, облачение священников. Лиловый цвет – траурный”. Возможно, исходя из этой символики Коровьев-Фагот в сцене последнего полета превращается в фиолетового рыцаря. В ранней редакции весть Воланду от Иешуа Га-Ноцри насчет судьбы Мастера и Маргариты приносил всадник в фиолетовом. Траурный фиолетовый цвет означал прекращение земной жизни главных героев романа.
В книге “У чужого порога” есть рассказ о Владимире Пименовиче Крымове (1878-1968), богатом человеке, старом знакомом Василевского и прототипе Корзухина в пьесе “Бег”: “У него под Берлином, в Целлендорфе, уютный обжитой дом, миловидная черноглазая жена, по типу украинка (должно быть, очень мила в венке, в плахте и вышитых рукавах) (в “Беге” – жена украинца Чарноты Люська, ставшая потом женой Корзухина. – Б.С.), погибшая от пустячной операции в клинике знаменитого Бома (где, кстати, ее обворовали), еще драгоценная премированная пекинская собака, приобретенная за много сотен фунтов на собачьей выставке в Лондоне. Обслуживающий весь дом слуга Клименко – из бывших солдат белой армии.
Сам Владимир Пименович – человек примечательный: происходит из сибирских старообрядцев, богатый владелец многого недвижимого имущества в разных точках земного шара, вплоть до Гонолулу. Он несколько раз совершал кругосветное путешествие, о чем написал неплохую книгу “Богомолы в коробочке”. Из России уехал, “когда рябчик в ресторане стал стоить 60 копеек вместо 40, что свидетельствовало о том, что в стране неблагополучно”, – таковы его собственные слова. В Петербурге был представителем автомобилей Форда. Участвовал в выпуске аристократического журнала “Столица и усадьба”. У него хорошая библиотека. Он знает языки. Крепкий, волевой человек, с одним слабым местом: до безумия любит карты, азартен.
Внешне он, по выражению моей сестры, “похож на швейцарский сыр”, бледный, плоский, в очках с какими-то двояковыпуклыми стеклами.
Все мои рассказы о нем, о том, например, как он учит лакея Клименко французскому языку, заинтересовали в свое время Михаила Афанасьевича Булгакова. Тип Крымова привлек писателя и породил (окарикатуренный, конечно) образ Корзухина в пьесе “Бег”.
Я, безумица, как-то раз села играть с ним и его гостями в девятку (в первый раз в жизни!) и всех обыграла. Мне везло, как всегда везет новичкам. По неопытности прикупила к восьмерке, оказалось, туза. Все ахнули. Чудо в карточных анналах! Мне бы уйти от стола, как сделал бы опытный игрок, но я не ушла и все, конечно, проиграла, плюс осталась должна. На другой день Крымов приехал на машине за карточным долгом”. Булгаков своеобразно отомстил в “Беге” Крымову-Корзухину за скаредность и стремление получить деньги даже с полунищей соотечественницы, заставив его безнадежно проиграть, только не новичку, а опытному игроку генералу Чарноте.
Б. очень точно сформулировала в своей книге “О, мед воспоминаний” главный жизненный принцип Булгакова: “Мы часто опаздывали и всегда торопились.
Иногда бежали за транспортом. Но Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: “Главное – не терять достоинства”.
Перебирая в памяти прожитые с ним годы, можно сказать, что эта фраза. произносимая иногда по шутливому поводу, и было кредо всей жизни писателя Булгакова”.
В своей книге “О, мед воспоминаний” Б. излагает также содержание не дошедшей до нас булгаковской пьесы “Белая глина”, которую они вместе писали в 1924 г.: “Как-то днем... пришел оживленный М. А. и сказал, что мы будем вместе писать пьесу из французской жизни... и что у него уже есть название: “Белая глина”. Я очень удивилась и спросила, что это такое – “белая глина”, зачем она нужна и что из нее делают.
– Мопсов из нее делают, – смеясь, ответил он. Эту фразу потом говорило одно из действующих лиц пьесы.
Много позже, перечитывая чеховский “Вишневый сад”, я натолкнулась на рассказ Симеонова-Пищика о том, что англичане нашли у него в саду белую глину, заключили с ним арендный договор на разработку ее и дали ему задаток. Вот откуда пошло такое необычайное название! В результате я так и не узнала, что, кроме мопсов, из этой глины делают.
Зато сочиняли мы и очень веселились. Схема пьесы была незамысловата. В большом и богатом имении вдовы Дюваль, которая живет там с 18-летней дочерью, обнаружена белая глина.
Эта новость волнует всех окрестных помещиков: никто толком не знает, что это за штука. Мосье Поль Ив, тоже вдовец, живущий неподалеку, бросается на разведку в поместье Дюваль и сразу же попадает под чары хозяйки.
И мать, и дочь необыкновенно похожи друг на друга. Почти одинаковым туалетом они усугубляют еще это сходство: их забавляют постоянно возникающие недоразумения на этой почве. В ошибку впадает мосье Ив, затем его сын Жан, студент, приехавший из Сорбонны на каникулы, и, наконец, инженер-геолог, эльзасец фон Трупп, приглашенный для исследования глины и тоже сразу же бешено влюбившийся в мадам Дюваль. Он – классический тип ревнивца. С его приездом в доме начинается кутерьма. Он не расстается с револьвером.
– Проклятое сходство! – кричит он. – Я хочу застрелить мать, а целюсь в дочь...
Тут и объяснения, и погоня, и борьба, и угрозы самоубийства. Когда, наконец, обманом удается отнять у ревнивца револьвер, он оказывается незаряженным... В третьем действии все кончается общим благополучием. Тут мы применили принцип детской скороговорки: “Ях женился на Цип, Яхцидрах на Циппидрип...” Поль Ив женится на Дюваль-матери, его сын Жан – на Дюваль-дочери, а фон Трупп – на экономке мосье Ива мадам Мелани.
Мы мечтали увидеть “Белую глину” у Корша, в роли мосье Ива – Радина, а в роли фон Труппа – Топоркова”.
По всей вероятности, Булгаков вместе с Б. создал новую редакцию своей владикавказской комедии, о которой он писал сестре Вере 26 апреля 1921 г.:
“Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-актную комедию-буфф салонного типа “Вероломный папаша” (“Глиняные женихи”). И как раз она не идет, да и не пойдет, несмотря на то, что комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжение всех трех актов... Салонная! салонная! Понимаешь”. Можно предположить, что в “Глиняных женихах” действие происходило в России, а “вероломным папашей” был будущий мосье Ив “Белой глины”. Не исключено, что фон Трупп в первой редакции был не эльзасцем, а прибалтийским немцем, и мог иметь прототипом Л. С. Карума, мужа булгаковской сестры Варвары, отразившегося в Тальберге “Белой гвардии” и “Дней Турбиных”. Характерно, что “Белую глину”, одетую во французские одежды, дабы подчеркнуть ее водевильную природу (этот жанр, как известно, родился во Франции), ждала абсолютно та же судьба, что и “Глиняных женихов”. Б. рассказывает о завершении истории с пьесой: “Два готовых действия мы показали Александру Николаевичу Тихонову (Сереброву) (в последующем отвергнувшего “Мольера”. – Б. С.). Он со свойственной ему грубоватой откровенностью сказал:
– Ну, подумайте сами, ну кому нужна сейчас светская комедия?
Так третьего действия мы и не дописали”.
Очевидно, соавторство Б. с Булгаковым выражалось в том, что она давала мужу бытовой материал “из французской жизни” для “Белой глины”, как позднее константинопольский материал – для “Бега”. Подобным же образом В. В. Вересаев поставлял Булгакову необходимые сведения для пьесы “Александр Пушкин”, а туземный соавтор – материал “из горской жизни” для пьесы “Сыновья муллы”.