Троцкий Лев Давидович
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
ТРОЦКИЙ (настоящая фамилия Бронштейн). Лев (Лейба) Давидович (1879-1940), советский государственный, партийный и военный деятель, публицист. Его фигура привлекла внимание Булгакова, неоднократно упоминавшего Т. в своем дневнике и других произведениях. Т. родился 26 октября (7 ноября) 1879 г. в деревне Яновка Елисаветградского уезда Херсонской губернии (ныне – Украина) в семье зажиточного еврейского колониста. Учился в Одесском, затем в Николаевском реальных училищах, в последний год учебы создал в Николаеве Южно-русский рабочий союз для борьбы за социальные права. В январе 1898 г. арестован в Одессе и заключен в тюрьму. В конце 1899 г. сослан на 4 года в Восточную Сибирь, в Иркутскую губернию. По дороге в ссылку в Бутырской пересыльной тюрьме женился на Александре Львовне Соколовской (1872-1935?), но их брак после рождения двух дочерей, Зинаиды (в замужестве Волковой) (1900-1933), впоследствии покончившей с собой в Берлине, и Нины (в замужестве Невельсон) (1902-1928), умершей позднее в Москве от туберкулеза, распался в 1902 г. после побега Т. из сибирской ссылки. С марксистской теорией Т. познакомился в 1898-1899 гг. в одесской тюрьме. В 1902 г. бежал из ссылки за границу, в Лондоне впервые встретился с В. И. Лениным, знавшим его по статьям в иркутской газете “Восточное обозрение”. С 1903 г. жил в гражданском браке с Натальей Александровной Седовой (1882-1962). У них было два сына – Лев (1906-1938), умерший в Париже (подозревали, что к его смерти причастна советская агентура), и Сергей (1908-1937), расстрелянный НКВД. В 1903 г. Т. занял на II съезде Российской Социал-Демократической Партии промежуточную позицию между большевиками и меньшевиками. В начале 1905 г. вернулся в Россию, в октябре стал заместителем председателя и фактическим руководителем Петербургского совета рабочих депутатов. В декабре 1905 г. арестован, в ноябре 1906 г. осужден на вечное поселение в Сибири, по пути в ссылку вновь бежал за границу. В начале апреля (ст. ст.) 1917 г. по пути из США в Россию британские власти в Канаде поместили Т. в лагерь для интернированных лиц как человека, опасного для нового русского правительства и интересов союзников. Освобожден по требованию Временного правительства, сделанному под нажимом Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Вернулся в Петроград в мае 1917 г., сблизился с Лениным, в июле вместе с возглавляемой им отколовшейся от меньшевиков Межрайонной организацией РСДРП вступил во фракцию большевиков, стал членом ЦК. Т. принял самое активное участие в подготовке и проведении Октябрьского переворота, обеспечил привлечение на сторону восстания петроградского гарнизона. 25 сентября 1917 г. стал председателем Петроградского совета. 26 октября 1917 г. был назначен наркомом иностранных дел, 14 марта 1918 г. стал наркомом по военным (позднее – и морским делам), а 2 сентября 1918 г. – председателем Революционного Военного совета Республики. Т. – главный организатор и руководитель Красной Армии в 1918-1925 гг. Как член Политбюро в 1917 и 1919-1926 гг. и как один из ведущих деятелей правительства являлся активным проводником политики красного террора, осуществлявшейся советским руководством в 1918-1920 гг. С начала 20-х годов вел борьбу с И. В. Сталиным за власть в партии и государстве, но потерпел поражение и в 1927 г. был исключен из ВКП(б). В начале 1928 г. Т. сослали в г. Алма-Ата (ныне Казахстан), а в январе 1929 г. изгнали из СССР. В 1929-1933 гг. Т. жил на Принцевых островах в Турции вблизи Стамбула, в 1933-1935 гг. – во Франции, в 1935-1936 гг. – в Норвегии, а с января 1937 г. – в Мексике, на вилле в пригороде Мехико Койоакане. Занимался активной публицистической деятельностью, направленной против Сталина и других руководителей советской компартии и государства и их сторонников в компартиях других стран, поддерживал связи со своими соратниками в СССР и в международном коммунистическом движении. 20 августа 1940 г. смертельно ранен ударом ледоруба в затылок агентом НКВД испанцем Рамоном Меркадером, умер 21 августа 1940 г. от последствий ранения. Похоронен в Койоакане, где на вилле создан его музей.
Т. – автор большого числа публицистических работ, в том числе двухтомной художественной автобиографии “Моя жизнь” (1930), а также книг “Уроки Октября” (1924), “Литература и революция” (1923), двухтомной политической биографии “Сталин” (1940), трехтомника “Как вооружалась революция” (1923-1925) и др. Общий объем публицистического наследия Т. превышает 80 томов.
Булгакова привлекала незаурядная личность Т. – главного военного вождя большевиков во время гражданской войны, против которых будущему автору “Белой гвардии” довелось воевать несколько месяцев в качестве военного врача Вооруженных сил Юга России на Северном Кавказе. В дневнике “Под пятой” писатель откликнулся на временное отстранение Т. по болезни от исполнения должностных обязанностей, расценив это как поражение председателя Реввоенсовета в борьбе за власть. 8 января 1924 г. публикацию в газетах соответствующего бюллетеня Булгаков прокомментировал однозначно: “Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет”. Очевидно, он считал победу Т. меньшим злом по сравнению с приходом к власти Сталина и тесно блокировавшихся с ним в тот период Г. Е. Зиновьева (Радомышельского-Апфельбаума) (1883-1936) и Л. Б. Каменева (Розенфельда) (1883-1936), женатого, кстати сказать, на сестре Т. Ольге. Вместе с тем писатель не разделял распространенного мнения, что столкновение Т. с остальными членами Политбюро может привести к вооруженному противоборству и массовым беспорядкам. В записи, сделанной в ночь с 20 на 21 декабря 1924 г., Булгаков назвал самым главным событием последних двух месяцев “раскол в партии, вызванный книгой Троцкого “Уроки Октября”, дружное нападение на него всех главарей партии во главе с Зиновьевым, ссылка Троцкого под предлогом болезни на юг и после этого – затишье. Надежды белой эмиграции и внутренних контрреволюционеров на то, что история с троцкизмом и ленинизмом приведет к кровавым столкновениям или перевороту внутри партии, конечно, как я и предполагал, не оправдались. Троцкого съели, и больше ничего. Анекдот:
– Лев Давидыч, как ваше здоровье?
– Не знаю, я еще не читал сегодняшних газет. (Намек на бюллетень о его здоровье, составленный в совершенно смехотворных тонах)”. Следует отметить что и в анекдоте, и в основном тексте записи есть некоторое сочувствие Т. Противники председателя Реввоенсовета названы “главарями”, которые “съели” своего товарища по партии.
В ранней редакции пьесы “Дни Турбиных”, создававшейся в 1925 г., Мышлаевский посреди застолья предлагает выпить за здоровье Т., потому что он “симпатичный”, а в финале вполне трезво говорит: “Троцкий. Великолепная личность. Очень рад. Я бы с ним познакомился и корпусным командиром назначил бы...” Премьера “Дней Турбиных” происходила в октябре 1926 г., когда Т. уже официально оказался в опале, и всякое упоминание его имени в положительном контексте в мхатовской пьесе оказалось невозможным. Для Булгакова Т. – противник, но противник во многом достойный уважения. Не исключено, что писателю довелось слышать выступление Т. в Киеве летом 1919 г. Знаменитый хореограф Серж Лифарь (1905-1986), учившийся тогда в Киевской школе младших командиров, описал эту речь и события с ней, связанные, в “Мемуарах Икара” (1983): “Неожиданно объявили о прибытии в Киев пресловутого “Красного Наполеона” – Троцкого, знаменитого изобретателя “перманентной революции”. На площади Софийского собора он намеревался выступить с пространной речью перед молодыми курсантами Красной Армии, с тем чтобы воодушевить их и мобилизовать все силы на борьбу с белыми.
Будучи в первых рядах, мы должны были выслушать эту скучную речь. Однако большинство преподавателей... оставались до глубины души преданными старому режиму. Созрел заговор. Нам предстояло пробраться в первый ряд, встать в нескольких шагах от оратора и совершить покушение – бросить в него гранату. Набрали добровольцев. Я оказался среди них, так как прочно впитал идеалы верности олицетворявшему Россию царю, чье чудовищное убийство и уничтожение всей его семьи привело нас в глубочайшее смятение. Решено было бросить жребий среди добровольцев, дабы назначить исполнителя казни. Жребий мог пасть на меня, но этого не произошло. Он выпал на долю одного из моих товарищей. Может быть, ловкие привлекательные аргументы оратора взволновали его, или остановил страх за собственную судьбу, ожидавшую его в связи с поступком, который он намеревался совершить, но он воздержался от выполнения обещания, так и не вытащив гранату из кармана”. Возможно, Булгаков был в тот день на Софийской площади и внимал “ловким привлекательным аргументам” Т., незаурядного оратора, сумевшего, очевидно, даже потенциального террориста убедить отказаться от своего намерения. Во всяком случае, в последнем булгаковском романе “Мастер и Маргарита” Иешуа Га-Ноцри называет “добрым человеком” прокуратора Понтия Пилата, у которого репутация “свирепого чудовища”, и хладнокровного палача кентуриона Марка Крысобоя, причем в ранней редакции Марк был назван не просто добрым, а “симпатичным”. Вероятно, вольно или невольно Булгаков отразил в этом образе и свои впечатления от “зловещей фигуры Троцкого”, как писал он в 1919 г. в фельетоне “Грядущие перспективы”. Несомненно, автор “Мастера и Маргариты” был убежден, что начатки добра могут сохраняться у самых жестоких с виду людей, в том числе и у прославившегося в годы гражданской войны своей беспощадностью Т. Показательно, что Марк Крысобой выполняет функции военного командира при верховном правителе Иудеи Понтии Пилате – фактически ту же роль, что играл Т. при Ленине. Интересно, что Ленин послужил одним из прототипов Воланда, функционально тождественного Понтию Пилату. Подчеркнем и то, что в белой армии именно Т. считали главным архитектором побед красных и испытывали чувства ненависти и уважения одновременно. Интересно, что Т. вполне позитивно изображен в миниатюре “Четыре портрета” из фельетона “Московские сцены”, зато в “Белой гвардии” он уподоблен ангелу-губителю Аваддону-Аполлиону из Апокалипсиса. В “Мастере и Маргарите” Аваддон превратился в демона войны Абадонну, в котором, вероятно, также отразился Т. В варианте окончания “Белой гвардии”, не увидевшем свет из-за закрытия журнала “Россия”, возможно, отразились впечатления от митинга на Софийской площади, где выступал Т.: “- Поздравляю вас, товарищи, – мгновенно изобразил Николка оратора на митинге, – таперича наши идут: Троцкий, Луначарский и прочие, – он заложил руку за борт блузы и оттопырил левую ногу. – Прр-авильно, – ответил он сам себе от имени невидимой толпы, а затем зажал рот руками и изобразил как солдаты на площади кричат “ура”.
–Уааа!!
Шервинский ткнул пальцами в клавиши.
Соль... ... ...до.
Проклятьем заклейменный.
В ответ оратору заиграл духовой оркестр. Иллюзия получилась настолько полная, что Елена вначале подавилась смехом, а потом пришла в ужас.
– Вы с ума сошли оба. Петлюровцы на улице!
– Уааа! Долой Петлю!.. ап! – Елена бросилась к Николке и зажала ему рот”.
Для героев “Белой гвардии”, как и для самого Булгакова, Т. нес хоть какой-то, пусть жестокий, но порядок, по сравнению со стихийной разнузданностью войск С. В. Петлюры, чья фамилия здесь превращается в зловещую “петлю”.
Олицетворением нового порядка выступает Т. и в “Четырех портретах”.
В предисловии к книге “Литература и революция” председатель Реввоенсовета писал, что “царская цензура была поставлена на борьбу с силлогизмом... Мы боролись за право силлогизма против цензуры. Силлогизм сам по себе – доказывали мы при этом – беспомощен. Вера во всемогущество отвлеченной идеи наивна. Идея должна стать плотью, чтобы стать силой... И у нас есть цензура, и очень жестокая. Она направлена не против силлогизма... а против союза капитала с предрассудком. Мы боролись за силлогизм против самодержавной цензуры, и мы были правы. Наш силлогизм оказался не бесплотным. Он отражал волю прогрессивного класса и вместе с этим классом победил. В тот день, когда пролетариат прочно победит в наиболее могущественных странах Запада, цензура революции исчезнет за ненадобностью...” Здесь же Т. предрекал: “В Европе и Америке предстоят десятилетия борьбы... Искусство этой эпохи будет целиком под знаком революции. Этому искусству нужно новое сознание. Оно непримиримо прежде всего с мистицизмом, как открытым, так и переряженным в романтику, ибо революция исходит из той центральной идеи, что единственным хозяином должен стать коллективный человек и что пределы его могущества определяются лишь познанием естественных сил и умением использовать их”. Булгаков в письме Правительству от 28 марта 1930 г. полемизировал в скрытой форме с этими положениями Т.: “Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода... Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я – МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина”. Пикантность ситуации заключалась в том, что предполагаемым читателем этого письма должен был стать Сталин, только что сокрушивший Т. во внутрипартийной борьбе. Правда, неизвестно, читал ли генеральный секретарь “Литературу и революцию”. Булгаков демонстративно заявлял себя противником цензуры во всех ее видах и “мистическим писателем”, хотя и романтического направления. Вероятно, в том числе и в полемических целях главный герой “Мастера и Маргариты”, обретающий последний приют в потустороннем мире Воланда, назван “романтическим мастером”. Идеям Т. и других вождей большевиков о победе мировой пролетарской революции писатель противопоставлял принцип Великой Эволюции.
Впечатление, что в письме от 28 марта 1930 г. есть заочный спор с Т., усиливается, если прочесть следующие рассуждения из статьи “Об интеллигенции”, включенной в сборник “Литература и революция”. Т. утверждал, что в годы реакции “не любили Салтыкова. Это не простой вопрос изменчивых литературных вкусов, а нравственная характеристика эпохи... Образы негодяя – “властителя дум современности”, торжествующей свиньи и “либерала применительно к подлости” были невыносимы для эпохи, которая меныпиковщину (по имени популярного реакционного журналиста газеты “Новое время” М. О. Меньшикова (1859-1918), впоследствии расстрелянного большевиками по обвинению в антисемитизме. – Б. С.) дополнила веховщиной (от названия известного сборника статей русских религиозных философов “Вехи” (1909). – Б. С.) “. Тут же Т. резко критиковал мысль о русской интеллигенции как главной пружине исторического развития:
“– Смотрите, – говорят, – какой мы народ: особенный, избранный... То есть народ-то наш, собственно, если до конца договаривать, дикарь: рук не моет и ковшей не полощет, да зато уж интеллигенция за него распялась... не живет, а горит – полтора столетия подряд. Интеллигенция переживает культурные эпохи – за народ. Интеллигенция выбирает пути развития – для народа. Где же происходит вся эта титаническая работа? Да в воображении той же самой интеллигенции!” Булгаков же в письме правительству от 28 марта 1930 г. одной из главных черт своего творчества назвал “упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране”.
В статье под парадоксальным и броским названием “Попрание силлогизма”, вошедшей в книгу “Литература и революция”, Т. утверждал: “Революционное XVIII столетие стремилось установить царство силлогизма. Наши “60-е годы” тоже проникнуты были духом рационализма. Воинственный силлогизм в обоих случаях был отрицанием неразумных идей и учреждений... Рационализм не согласен и не способен считаться со слепой инерцией, заложенной в исторические факты. Он хочет все проверить разумом и перестроить. А так как далеко не у всех общественных учреждений логически сведены концы с концами, то силлогизм не может не представляться им крайне беспокойным и подозрительным субъектом. Цензура и есть ведь не что иное, как инспекция над силлогизмом. Диалектика не отметает силлогизма, наоборот, она усыновляет его. Она дает ему плоть и кровь, и вооружает его крыльями – для подъема и спуска”. Здесь вспоминается диалог Воланда и Бегемота перед Великим балом у сатаны. Кот-оборотень, любимый шут “князя тьмы”, считает, что его речи представляют собой “вереницу прочно упакованных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель”. Махинацию же с королем во время неудачно складывающейся шахматной партии с Воландом хитрый кот проделывает благодаря тому, что внимание присутствовавших было отвлечено шумом крыльев якобы разлетевшихся попугаев. Эти невидимые крылья – как бы пародия на слова Т. о марксизме, вооружающем силлогизм крыльями.
Слова сатаны, обращенные к Бегемоту: “на кой черт тебе нужен галстук, если на тебе нет штанов” и “партия его в безнадежном положении”, равно как и ответ кота: “Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное, больше того: я вполне уверен в конечной победе”, – возможно, высмеивают попытки большевиков одурманить нищий народ сказками о коммунистическом рае после победы мировой революции и пародируют постоянно высказывавшуюся Т. уверенность в конечной победе, несмотря на очевидную (для Булгакова – уже в 1924 г.) безнадежность положения группы Т. во Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) и международном коммунистическом движении. Писатель здесь пародировал не только веру в социалистическую утопию и торжество всемирной пролетарской революции, свойственную Т. до конца его дней, но и вообще присущее марксистам стремление свести все проявления живой жизни к цепочке силлогизмов.
В “Мастере и Маргарите” есть еще одна перекличка с “Литературой и революцией”. Т. приводит слова великого русского поэта Александра Блока (1880-1921), почерпнутые из воспоминаний поэтессы Надежды Павлович (1895-1980): “Большевики не мешают писать стихи, но они мешают чувствовать себя мастером... Мастер тот, кто ощущает стержень всего своего творчества и держит ритм в себе”, и следующим образом их комментирует: “Большевики мешают чувствовать себя мастером, ибо мастеру надо иметь ось, органическую, бесспорную, в себе, а большевики главную-то ось и передвинули. Никто из попутчиков революции – а попутчиком был и Блок, и попутчики составляют ныне очень важный отряд русской литературы – не несет стержня в себе, и именно поэтому мы имеем только подготовительный период новой литературы, только этюды, наброски и пробы пера – законченное мастерство, с уверенным стержнем в себе, еще впереди”. В таком же положении, как и Блок, оказывается булгаковский Мастер. Автору романа о Понтии Пилате общество отказывает в признании, и выпавшие на его долю испытания в конце концов ломают внутренний стержень главного героя “Мастера и Маргариты”. Вновь обрести этот стержень он может лишь в последнем приюте Воланда. Сам Булгаков, хотя и наделил Мастера многими чертами своей судьбы, внутренний творческий стержень сохранил на всю жизнь и, по справедливому замечанию враждебной ему критики, выступал в советской литературе как писатель, “не рядящийся даже в попутнические цвета” (эту цитату из статьи главы РАППа Л. Л. Авербаха (1903-1939) в письме к Правительству от 28 марта 1930 г. автор выделил крупным шрифтом). Стержнем была любовь к свободе, стремление говорить правду и проповедовать гуманизм, что и отразилось в этическом идеале, выдвигаемом Иешуа Га-Ноцри.
Булгаков не принимал у Т. классового подхода к литературе и жизни и веры в грядущее торжество и благотворное значение мировой социалистической революции, его центральной идеи, что “единственным хозяином должен стать коллективный человек”, пределы могущества которого “определяются лишь познанием естественных сил и умением использовать их”. В образе председателя МАССОЛИТа Михаила Александровича Берлиоза, гибнущего в результате несчастного случая от рук комсомолки-вагоновожатой, а не по вине белогвардейцев или интервентов, как раз и спародирована безосновательная уверенность в грядущем всемогуществе социалистического “коллективного человека”, в его способности познать и использовать силы природы и перестроить общество по заранее намеченному плану. Другой образец “нового человека” – Полиграф Полиграфович Шариков из повести “Собачье сердце”, жуткий гибрид доброго пса и хулигана-пролетария, которого приходится силой возвращать в первобытное собачье состояние, ибо в человеческом облике он грозит погубить как своего создателя профессора Преображенского, так и натравившего его на Преображенского председателя домкома Швондера.
Все же одну мысль автора “Литературы и революции” Булгаков, вероятно, хоть и с оговорками, но принимал. Т. отрицал противопоставление буржуазной и пролетарской культур и утверждал, что “исторический смысл и нравственное величие пролетарской революции в том, что она залагает основы внеклассовой, первой подлинно человеческой культуры”. Автор “Мастера и Маргариты” был безусловным приверженцем такой культуры, но явно полагал, что она существовала задолго до 1917 г. и для ее рождения совсем не требовалась “пролетарская революция”. Вероятно, было близко Булгакову и утверждение Т., содержащееся в третьем томе сборника “Как вооружалась революция”: “Наше несчастье, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся пока исчезнет безграмотность, и русский трудовой человек приобщится к культуре”. Председатель Реввоенсовета признавал существование русской национальной культуры, рассматривая Красную Армию и коммунистическую Советскую власть “национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития”. Булгаков в письме от 28 марта 1930 г. указывал на “страшные черты моего народа”, запечатлел отсталость и незатронутость культурой русского мужика в “Записках юного врача” и в том же письме правительству утверждал себя продолжателем русской культурной традиции, подчеркивая в своем творчестве “изображение интел-лигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях “Войны и мира””. Не исключено, что именно своеобразная приверженность Т. к национальной культуре, пусть и в совсем иной, чем автор “Белой гвардии” форме, предопределила заинтересованное отношение и даже определенную симпатию к нему со стороны Булгакова. Вероятно, для писателя в образе Т. навсегда слились апокалиптический ангел – губитель белого воинства, яркий оратор и публицист и толковый администратор, пытавшийся упорядочить советскую власть и совместить ее с русской национальной культурой.