Сенкевич Генрик
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
СЕНКЕВИЧ, Генрик (1846-1916), польский писатель и общественный деятель, один из основоположников польской реалистической литературы и современного литературного языка. С. оказал влияние на творчество Булгакова, особенно в романах “Белая гвардия” и “Мастер и Маргарита”. С. родился 5 мая 1846 г. в деревне Воля Окшейская в окрестностях г. Лукова Радомской губернии Королевства Польского, входившего тогда в состав Российской империи (ныне – Республика Польша), в обедневшей дворянской семье. В 1858 г. был зачислен в Варшавскую гимназию, по окончании которой поступил в 1866 г. по настоянию родителей на медицинский факультет Варшавской Главной школы (впоследствии, в 1869 г., преобразованной в Варшавский университет), чтобы иметь доходную профессию врача. Однако тяга к литературе все-таки пересилила, и в 1867 г. С. перевелся на историко-филологический факультет, который окончил в 1871 г., не сдав, однако, заключительного экзамена по греческому языку. С. занялся журналистикой. В 1882 г. он становится редактором консервативной газеты “Слово”. С 1872 С. также пишет и печатает беллетристические произведения, принесшие ему мировую славу. В 1883 г. оставляет журналистику. После 1900 г. С. принимает активное участие в деятельности умеренно-либеральной национал-демократической партии, однако после революции 1905-1907 гг. отходит от политической борьбы. Вскоре после начала в 1914 г. Первой мировой войны С. эмигрировал в Швейцарию, где совместно с известным музыкантом Игнацы Яном Падеревским (1860-1941), впоследствии ставшим первым премьер-министром независимого польского государства, основал “Комитет воспомоществования жертвам войны в Польше”. В 1915 г. был избран почетным академиком Российской академии наук. С. скончался 15 ноября 1916 г. в местечке Вевей в Швейцарии. В ноябре 1924 г. гроб с останками С. был перевезен в Польшу и погребен в склепе кафедрального собора Св. Яна в Варшаве. Первым браком С. был женат в 1881-1885 гг. на Марии Шеткевич, дочери богатого дворянина (шляхтича). После ее смерти от чахотки остались сын Генрик и дочь Ядвига. Второй брак с дочерью одесского коммерсанта Марией Володкович в 1893 г. быстро распался, однако официальный развод с разрешения римского папы последовал только в 1895 г. Третьим браком С. был женат с 1904 г. на своей племяннице Марии Бабской.
Главные произведения С. – историческая трилогия о Польше середины XVII вв. – романы “Огнем и мечом”, “Потоп” и “Пан Володыевский” (1883-1888), роман о борьбе Польши с Тевтонским орденом и Грюнвальдской битве 1410 г. “Крестоносцы” (1899-1900), роман “Quo vadis” (“Камо грядеши?”) (1896) – о противостоянии язычества и христианства в Риме в эпоху императора Нерона (за это произведение С. был удостоен в 1905 г. Нобелевской премии по литературе). Из произведений о современности необходимо назвать дилогию, составленную романами “Без догмата” и “Семья Поланецких” (1889-1894), а также антинигилистический роман “Омуты” (в русских переводах “Омут”, “Водоворот” и “В омуте жизни”) (1909-1910), навеянный событиями 1905-1907 гг. и осуждающий революционный путь переустройства общества.
В произведениях Булгакова само имя С. встречается лишь однажды. В “Белой гвардии” при описании крестьянских восстаний на Украине 1918 г. автор сообщает: “И в польской красивой столице Варшаве было видно видение: Генрик Сенкевич стал в облаке и ядовито ухмыльнулся”. Это место, вне всякого сомнения, восходит к следующим строкам из начала романа “Огнем и мечом”, повествующего о восстании на Украине, поднятом в 1648 г. гетманом Зиновием Богданом Хмельницким (1595-1657) и получившем страшное в памяти поляков и евреев название “хмельничина”: “Над Варшавой являлись во облаке могила и крест огненный, по каковому случаю назначалось поститься и раздавали подаяние, ибо люди знающие пророчили, что мор поразит страну и погибнет род человеческий”. Однако этим параллели с творчеством С. у Булгакова далеко не исчерпываются. Если прочесть самые первые фразы романа “Огнем и мечом”: “Год 1647 был год особенный, ибо многоразличные знамения в небесах и на земле грозили неведомыми напастями и небывалыми событиями. Тогдашние хронисты сообщают, что весною, выплодившись в невиданном множестве из Дикого Поля, саранча поела посевы и травы, а это предвещало татарские набеги. Летом случилось великое затмение солнца, а вскоре и комета запылала в небесах”, то станет ясен генезис зачина “Белой гвардии”: “Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимой снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс”. Еще один яркий эпизод “Белой гвардии” наверняка навеян “Огнем и мечом”. Это – сон Алексея Турбина, вдруг увидевшего в раю гусарского полковника Най-Турса, которому суждено в дальнейшем погибнуть от пуль казаков С. В. Петлюры, и вахмистра Жилина, еще в 1916 г. павшего вместе с эскадроном белградских гусар. Най-Турс “был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком”. А из слов Жилина, который сам “как огромный витязь возвышался” в светящейся кольчуге, мы узнаем, что в раю Най-Турс оказался “в бригаде крестоносцев”. У С. в рай попадает рыцарь – богатырь Лонгин Подбипятка. Сходство усиливается, если вспомнить, что непременный спутник Подбипятки – гигантский меч, такой же, как у Ная в раю, и что, подобно герою С., чей нагой труп отбили у казаков Хмельницкого товарищи, друзья Ная находят его обнаженное тело в морге. Най-Турс – “рыцарь без страха и упрека”, как говорил в конце 20-х годов Булгаков своему другу философу и литературоведу П. С. Попову, “образ отдаленный, отвлеченный. Идеал русского офицерства. Каким бы должен был быть в моем представлении русский офицер”, такой же как Подбипятка у С. – идеал польского рыцаря-шляхтича. Гибель обоих – зловещий символ. Кстати, и у Подбипятки, и у Най-Турса латинские имена – Лонгин (длинный) и Феликс (счастливый), однако долгой и счастливой жизни им не суждено.
В “Белой гвардии” изображение стихии крестьянского мятежа на Украине перекликается не только с “Огнем и мечом”, но и с “Омутами”. Здесь С. под впечатлением событий революции 1905-1907 гг. и постепенного погружения всего мира в пучину военной конфронтации, приведшей в конце концов к первой мировой войне, гениально предвидел потрясения и страдания, выпавшие на долю человечества в XX в. Он показал опасность доктрин, могущих провоцировать массовый стихийный взрыв возмущения черни, а также безразличие носителей этих доктрин к судьбе народа, к жизням людей, от имени и во имя которых они выступают. Героиня романа, 16-летняя скрипачка Марина Збыстовская гибнет во время революционного погрома, защищая свою скрипку. Эта смерть становится как бы следствием нигилистических идей, проповедуемых влюбленным в Марину и застрелившимся после ее смерти студентом Ляскевичем. Шляхтич Гронский, выражая мысли С., говорит нигилисту: “Вы напоминаете собой плод, с одной стороны зеленый, а с другой гниющий. Вы больны. Этой болезнью и объясняется это безграничное отсутствие логики, основанное на том, что протестуя против войны, вы сами ведете войну; крича против военных судов, вы сами выносите приговор без суда и без разбора; протестуя против смертной казни, вы сами даете людям в руки браунинги и говорите им “убей!” Этой же болезнью объясняются ваши безумные порывы и ваше полнейшее равнодушие к тому, что будет впереди, равно как и к судьбе тех несчастных людей, которые служат вашим оружием. Пусть убивают, пусть грабят кассы, а что потом: повиснут ли они на перекладине, станут ли париями, все это вас не интересует. Ваш nihil дает вам возможность плевать и на кровь, и на нравственность. Вы настежь открываете двери заведомым нечестивцам и разрешаете им провозглашать не свое бесчестие, а вашу идею. Вы носите в себе гибель и Польшу ведете к гибели. В вашей партии есть люди искренние, готовые пожертвовать собой, но слепые, которые в слепоте своей служат не тому, кому думают”. Похороны же Марины символизируют грядущую гибель современной цивилизации в океане насилия:
“Идя за гробом Марины, д-р Шремский говорил Свидвицкому:
– Этот гроб имеет большее значение, чем мы думаем. Это – предвестник. Ошибка ли это? Нет. Это только случай. Мы сегодня хороним арфу, которая хотела играть людям, но которую растоптала своими грязными ногами чернь. Если так будет дальше, то возможно, что лет через десять, двадцать придется хоронить и нашу науку, и нашу культуру... Нужно просвещение, просвещение, просвещение...
– Просвещение без религии, – заметил Свидвицкий, – может воспитать только злодеев и экспроприаторов. Я думаю, что мы погибли безвозвратно. У нас остается только омут жизни, и не только омут на поверхности воды, под которой еще бывает спокойная глубь, но тот песчаный смерч, который бывает на земле. Теперь он идет с востока, и сухой песок заносит наши традиции, нашу цивилизацию, нашу культуру, – всю Польшу – и обращает ее в пустыню, на которой гибнут цветы и плодятся шакалы”. Вслед за тем звучит похоронный марш, “Марш фюнебр” Фредерика Шопена (1810-1849).
У Булгакова в “Белой гвардии” таким же зловещим предзнаменованием выступают похороны офицеров, зарезанных мужиками. Эти похороны наблюдает Алексей Турбин, призывающий сделать все, “чтобы наши богоносцы не заболели московской болезнью”, той же социалистической болезнью, которой поражен Ляскевич у С. Булгаков разделял мнение автора “Омутов” о том, что спасение может прийти через просвещение народа. В пору написания “Белой гвардии” он верил в Бога, так что и мысль С. о необходимости соединения просвещения с религией была тогда близка Булгакову. Неслучайно именно страстная молитва Елены Турбиной ведет к выздоровлению тяжело больного Алексея и олицетворяет собой возможность грядущего выздоровления России от большевизма. Фигура С., возникающая в облаке над Варшавой в “Белой гвардии”, – это образ автора не только “Огнем и мечом”, но и “Омутов”. И сразу после этого видения следует история старца Дегтяренко, полного “душистым самогоном и словами страшными, каркающими, но складывающимися в его темных устах во что-то до чрезвычайности напоминающее декларацию прав человека и гражданина. Затем этот же Дегтяренко-пророк лежал и выл, и пороли его шомполами люди с красными бантами на груди. И самый хитрый мозг сошел бы с ума над этой закавыкой: ежели красные банты, то ни в коем случае недопустимы шомпола, а ежели шомпола – то невозможны красные банты...” Тут – перекличка с идеями “Омутов”, где доказывается полная совместимость красных революционных бантов с насилием и террором.
Небольшой след “Огнем и мечом” есть и в пьесе “Бег”. Здесь имя одного из главных героев, “потомка запорожцев” генерала Чарноты, очевидно восходит к эпизодическому персонажу романа С., реально существовавшему историческому лицу, – полковнику Чарноте, генеральному обозному в запорожском войске Хмельницкого. Но гораздо более существенная связь с “Огнем и мечом” прослеживается в “Мастере и Маргарите” в награде, данной Мастеру. У С. один из персонажей, тоже историческое лицо, православный магнат Адам Кисель, воевода брацлавский и один из лидеров “партии мира” в Польше, безуспешно пытающийся примирить Хмельницкого с королем и подвергающийся несправедливым нападкам в обоих борющихся станах, восклицает: “...Пусть Бог судит нас за наши деяния, и да пошлет он хотя б после смерти покой тем, кто при жизни страдал сверх меры”. У Булгакова рассказчик почти теми же словами описывает последний полет Мастера: “...Кто много страдал перед смертью... без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его”. Еще одну важную свою мысль вложил С. в уста Киселя: “...Раздоры равно гибельны для обеих сторон”. В “Мастере и Маргарите” Воланд, демонстрируя Маргарите бедствия войны на своем волшебном глобусе, утверждает, что “результаты для обеих сторон бывают всегда одинаковы”. Автор “Огнем и мечом” показывает весь ужас войны в эпилоге, запечатлев резню, устроенную польскими войсками татарам и казакам при Берестечко в 1651 г.: “И настал день гнева, поражения и суда... Кто не был затоптан или не утонул, от меча погиб. Реки сделались красны: непонятно было, кровь они несут или воду. Толпа обезумела, в сумятице люди давили друг друга, и сталкивали в воду, и шли ко дну... Дух убийства пронизал самый воздух в тех ужасных лесах, вселился в каждого: казаки с яростью стали защищаться. Схватки завязывались на болоте, в чаще, посреди поля. Воевода брацлавский отрезал убегающим путь к отступлению. Тщетно приказывал король своим воинам остановиться. Жалость иссякла в сердцах, и резня продолжалась до самой ночи – такая резня, какой не доводилось видеть и старым, бывалым солдатам: при воспоминании о ней у них долго еще волосы на голове шевелились. Когда же наконец тьма окутала землю, сами победители устрашились того, что сотворили. Не прозвучало над лагерем “Te Deum” (католическая молитва: “Тебя Бога, славим...” – Б. С.) и не радости слезы, но слезы печали и состраданья катились из благородных королевских очей...
Междоусобные войны... тянулись еще долгое время. Потом пришел мор, потом шведы. Татары стали постоянными гостями на Украине и всякий раз толпами уводили местный люд в неволю. Пустела Речь Посполитая, пустела и Украина. Волки выли на развалинах городов; цветущий некогда край превратился в гигантскую гробницу. Ненависть вросла в сердца и отравила кровь народов-побратимов, и долгое время ни из одних уст нельзя было услышать слов: “Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение”.
Здесь С. демонстрирует неистребимость насилия: даже сторонник мира брацлавский воевода Адам Кисель вынужден участвовать в берестечской резне. С финалом “Огнем и мечом” перекликаются и заключительные строки “Белой гвардии”: “Снаружи ночь расцветала и расцветала. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмерной высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали и зажигали огоньки, и они проступали на занавесе отдельными трепещущими огнями и целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную и мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим мира, не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?”
Показательно, что здесь у Булгакова присутствует и огонь церковных свеч, и превратившийся в меч крест. Как и у С., – кровь, голод и мор, и спасение в возносимой к звездам в высоком небе молитве, слова которой мешает произнести укоренившаяся в сердцах участниках междоусобицы ненависть друг к другу. С. отрицал насилие, исходя из исторического опыта, Булгаков – из лично пережитого во время двух войн – Первой мировой и особенно гражданской.
Еще один образ из исторической трилогии С. отразился в произведениях Булгакова – Азия из “Пана Володыевского”, сын татарского предводителя, реально существовавшего Тугай-бея, погибшего под Берестечко (сам Тугай-бей как второстепенный персонаж действует в “Огнем и мечом”). Азия служит полякам, но затем изменяет им и сжигает местечко, где стоит предводительствуемая им татарская хоругвь. У Булгакова в рассказе “Ханский огонь” последний представитель княжеского рода Тугай-бегов, как и его литературный прототип, одержимый жаждой разрушения и мщения, сжигает свою превращенную в музей усадьбу, дабы ею не мог пользоваться взбунтовавшийся народ. Отметим, что в 1929 г. одну из глав первой редакции “Мастера и Маргариты”, “Мания фурибунда”, отданную 8 мая для отдельной публикации в альманахе “Недра”, автор подписал псевдонимом “К. Тугай”.
Булгакова и С. роднило неприятие насилия, отрицание целесообразности революционного переустройства общества в противоположность медленной эволюции и постепенному просвещению народа, а также консервативная приверженность культурной традиции против многочисленных эстетических новаций конца XIX – начала XX в. Оба писателя показывали ту опасность, которую представляет собой народная стихия, высвобождаемая во время мятежей и войн. И С., и Булгаков признавали необходимым соединение просвещения с нравственным началом, причем автор “Quo vadis” и “Омутов” под таким началом понимал католическое христианство. Булгаков в “Белой гвардии” был в этом пункте очень близок к польскому писателю, заменив только католицизм на православие. В “Мастере и Маргарите” автор, в силу дальнейшей духовной эволюции, в образе Иешуа Га-Ноцри воплотил этический идеал, восходящий к христианским заповедям, но непосредственно не связанный с Богом, ибо Иешуа у Булгакова – не Сын Божий, а человек.