“Комаровское дело”, фельетон
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
“КОМАРОВСКОЕ ДЕЛО”, фельетон. Опубликован: Накануне, Берлин – М., 1923, 20 июня. В К. д. отражен процесс над убийцей Василием Ивановичем Комаровым-Петровым и его женой, начавшийся в Москве в Политехническом музее 6 июня 1923 г. 8 июня “Известия” опубликовали сообщение о решении суда, приговорившего подсудимых к высшей мере наказания. О К. д. сохранились интересные воспоминания писателя и журналиста Августа Явича, встретившегося с Булгаковым в редакции “Гудка” в середине 20-х годов. Эти воспоминания ставят фельетон в любопытный исторический контекст: “В Москве происходил судебный процесс над Комаровым, озверелым убийцей, именовавшим свои жертвы презрительно “хомутами”. Промышляя извозом, он заманивал людей, чтобы “спрыснуть выгодное дельце”, опаивал, убивал и грабил, а потом до зари молился вместе со своей благоверной “за упокой убиенных”, кладя бессчетные земные поклоны перед старинным иконостасом. Своим кровавым промыслом он занимался довольно долго, пока случайность не разоблачила его: то ли не успел оглушить свою жертву, то ли не смог опоить ее до бесчувствия, то ли еще какое неосторожное упущение профессионального злодея в своем привычном ремесле, так или иначе – жертва вырвалась на волю, созывая людей воплями и своим окровавленным видом.
И вот я увидел в суде этого благообразного и трусливого изувера с остановившимся взором глубоко запавших глаз, мерцающих огоньком злобного, затравленного безумия. С поистине дьявольским равнодушием, не повышая голоса, монотонно рассказывал он суду бесчеловечные подробности своего беспримерного занятия, от которого веяло камерой пыток, смирительной рубахой и смрадом бойни.
Не помню уже, как случилось, но это именно дело и послужило поводом для нашего с Булгаковым разговора о том, каких великанов и каких злодеев способна родить русская земля, стоящая на праведниках, как утверждал Достоевский. И Булгаков позвал меня к себе продолжить спор совсем в карамазовском духе.
В оживленной беседе я не запомнил ни дороги, ни адреса...
Немыслимо спустя полстолетия повторить то, что было сказано участниками спора, проникнутого сарказмом, относившимся уже не к предмету спора, а к тому из его участников, который был и много моложе, и много задорней. Булгакову, видно, доставляло удовольствие поддразнивать меня, потешаться над моим простодушием, подзадоривать, заставляя смешно петушиться.
Сначала спор ведется вокруг Комарова с его “хомутами” и Раскольникова с его “египетскими пирамидами”, пока Булгаков, явно пытаясь поддеть меня, не заметил как бы вскользь:
– Этак, чего доброго, и до Наполеона доберетесь.
Я тотчас проглотил крючок, как глупый и жадный окунь.
– А что же, один из величайших преступников...
– Не можете простить ему герцога Энгиенского...
– Если бы только Энгиенский... на его совести бессчетно жертв. – И я скрупулезно перечислил длинный свиток его преступлений, начиная от расстрелянной картечью в Париже толпы и брошенной на произвол судьбы в африканской пустыне армии и кончая полумиллионным войском, погубленным в московском походе.
– Какой тиран не совершал преступлений! – подкинул снова Булгаков. И опять я клюнул на приманку.
– Никогда не поставил бы Наполеона при всех его преступлениях в ряду тиранов, таких, как Иван Грозный. Вот к кому ближе всего Комаров! – воскликнул я, пораженный своим внезапным открытием. – Верно, верно. Вспомните, так же молился “за убиенного боярина, а с ним пять тысяч душ дворовых...” Вспомните его кровавый синодик. И так же бил земные поклоны, стирая кожу со лба и натирая мозоли на коленях... ей-ей, тот же Комаров, только в иных масштабах.
– Не слишком ли густо, – сказал Булгаков. – Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность...
– И обескровил Русь, подготовил Смутное время...
– И не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины.
– Каким шакалам? Он вырубил всю талантливую знать. А шакалов именно оставил. Взошли на трупном пиршестве.
Так вот, то поднимаясь, то опускаясь по ступенькам истории, мы стали вспоминать безумных владык, принесших своим народам неисчислимые страдания и бедствия. Я аккуратно цитировал “Психиатрические эскизы из истории” Ковалевского (имеется в виду известный русский психиатр П.И. Ковалевский (1849-1923). – Б. С.). Булгаков приводил другие исторические примеры. Мы бродили по векам, не переходя рубеж двадцатого столетия (“Ходить бывает склизко / По камешкам иным, /Итак, о том, что близко, / Мы лучше умолчим”, как писал в “Истории Государства Российского от Гостомысла до Тимашева” (1868) Алексей Константинович Толстой (1817-1875). – Б. С.)
Мы заговорили о том, как быть с преступником, ежели он душевнобольной, – лечить или казнить. Ссылаясь на знаменитого юриста, утверждавшего, что, ежели безумец совершил тягчайшее преступление, его надо признать вменяемым и уничтожить, я сформулировал свою мысль так: а Герострата надо казнить.
Булгаков вдруг сделался очень серьезным.
– Опасный прецедент, – сказал он. – Открывает лазейку беззаконию. Нерон неподсуден. Зато он всегда найдет возможность объявить Геростратом всякого, кто усомнится в его здравом рассудке. И потом, что такое безумие? С точки зрения сенаторов Калигула, назначивший сенатором своего рыжего жеребца, несомненно, сумасшедший. А Калигула, введя в сенат коня, лишь остроумно показал, чего стоит сенат, аплодирующий коню. Какая власть не объявляла своих политических противников бандитами, шпионами, сумасшедшими?” (здесь Булгаков как бы предвосхитил и политические процессы 30-х годов, когда бывшие противники Сталина объявлялись иностранными шпионами и бандой убийц, и практику советской психиатрии60-80-х годов, когда сумасшедшими объявлялись диссиденты – противники тоталитарного строя).
Булгаков подчеркивал в К. д., что Комаров “и жену, и детей бил и пьянствовал, но по праздникам приглашал к себе священников, те служили у него, он их угощал вином. Вообще был богомольный, тяжелого характера человек”. Автор фельетона, очевидно, не разделял восхищения писателя Федора Достоевского (1821-1881) русским народом-богоносцем, который если и грешит, то потом искренне кается. Комаров для Булгакова, несмотря на богомольность убийцы, не русский человек, даже и не зверь, а просто – “существо”, “футляр от человека – не имеющий в себе никаких признаков зверства”. Приговор над таким существом не имеет смысла – оно все равно стоит вне человеческого сообщества, хотя писатель и понимает, что толпа не успокоится без казни “этого миража “в оболочке извозчика””, которому присуще “хроническое, холодное нежелание считать, что в мире существуют люди”, и который ощущает себя “вне людей”:
“Приговор? Ну, что тут о нем толковать.
Приговор в первый раз вынесли Кома
рову, когда милиция под конвоем повезла его, чтобы он показал, где закопал часть трупов...
Словно по сигналу слетелась толпа. Вначале были выкрики, истерические вопли баб. Затем толпа зарычала потихоньку и стала наваливаться на милицейскую цепь – хотела Комарова рвать.
Непостижимо, как удалось милиции отбить и увезти Комарова.
Бабы в доме, где я живу, тоже вынесли приговор – “сварить живьем”.
– Зверюга. Мясорубка. У этих тридцати пяти мужиков сколько сирот оставил, сукин сын.
На суде три психиатра смотрели:
– Совершенно нормален. Софья – тоже.
Значит...
– Василия Комарова и жену его Софью к высшей мере наказания, детей воспитывать на государственный счет.
От души желаю, чтобы детей помиловал тяжкий закон наследственности. Не дай бог походить им на покойных отца и мать”.
Булгаков, в отличие от Явича, не считал Комарова трусом, и для него если не психическая, то человеческая ненормальность убийцы не вызывала сомнения. Наглядевшись вдоволь в годы гражданской войны на множество судебных и бессудных расправ, автор К. д. стал безусловным противником смертной казни. В фельетоне он подчеркивает звериные инстинкты не самого Комарова, а толпы, требующей над ним расправы. Толпа в фельетоне “зарычала”, собирается “рвать” Комарова, как волки рвут добычу, а простая баба предлагает убийце казнь вполне в духе царя-садиста Ивана Грозного (1530-1584) – “сварить живьем”.
Спор Булгакова с Явичем об Иване Грозном, начатый в связи с К. д., неожиданно продолжился в пьесе “Блаженство”. Явич описывал свою позднейшую встречу с Булгаковым, происшедшую в конце 20-х годов: “С улыбкой вспомнили наш давнишний спор. Булгаков шел в сторону Арбата. Мне было по пути, и мы пошли кривым, изломанным и пустынным в этот час переулком...
Мне почему-то вспомнилось, я слышал краем уха, давно, правда, еще в “Гудке”, будто Булгаков написал на меня пародию: не то похождения, не то приключения репортера Савича на Северном полюсе. Я спросил: верно ли? Он засмеялся.
– Был грех. Только не написал, а устно пародировал. Говорили, смешно. А вы обиделись?
Засмеялся и я.
– Нет, что вы. Боюсь людей, не понимающих юмора. Иногда это даже опасно”.
Вероятно, из пародии на Явича родился один из героев “Блаженства” – директор института гармонии Саввич, в будущем коммунистическом Блаженстве стремящийся сохранить предустановленную гармонию от вредного воздействия естественных человеческих чувств. Возможно, автор К. д. помнил попытки Явича представить едва ли не всех деятелей прошлого преступниками, как бы подразумевая гармоничное будущее, где преступлений уже не будет. В “Блаженстве” появляется и кающийся Иоанн Грозный:
“Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Скверному душегубцу, ох!”, причем, оказавшись в современной Москве, царь сходит с ума и в состоянии помешательства возвращается в свою эпоху. Булгаков делает Грозного безумным, а следовательно, неподсудным за свои преступления. Писатель понимал, что бессмысленно судить политика прошлого с точки зрения современности. От Комарова в К. д. идет нить к Иоанну Грозному в “Блаженстве” и “Иване Васильевиче”.