“Под пятой”, дневник
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
“ПОД ПЯТОЙ”, дневник Булгакова, имеющий подзаголовок “Мой дневник 1923 года” (фактически записи в дневнике продолжались с 24 мая 1923 г. по 13 декабря 1925 г.). При жизни Булгакова Под п. не публиковался. Впервые: Театр, М., 1990, № 2. Во время обыска, проведенного 7 мая 1926 г. на квартире Булгакова (Обухов пер., 9), сотрудниками ОГПУ была изъята рукопись Под п., а также рукопись и машинопись повести “Собачье сердце”. Картина этого обыска запечатлена в воспоминаниях второй жены писателя Л. Е. Белозерской: “В один прекрасный вечер”, – так начинаются все рассказы, – в один прекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос “кто там?” бодрый голос арендатора ответил: “Это я, гостей к вам привел!”
На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек – следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход “гостей”, и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти.
Все прошли в комнату и сели. Арендатор, развалясь в кресле, в центре. Личность его была примечательная, на язык несдержанная, особенно после рюмки-другой... Молчание. Но длилось, оно, к сожалению, недолго.
– А вы не слышали анекдота, – начал арендатор...
(“Пронеси, господи!” – подумала я.)
– Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: “Не знаете ли вы, где тут Госстрах?”
– Госстрах не знаю, а госужас вот... (В анекдоте обыгран тот факт, что ОГПУ, как и его нынешняя наследница ФСБ, помещается в здании бывшего страхового общества “Россия” на Лубянской площади. – Б. С.).
Раскатисто смеется сам рассказчик. Я бледно улыбаюсь. Славкин и его помощник безмолвствуют. Опять молчание – и вдруг знакомый стук.
Я бросилась открывать и сказала шепотом М. А.:
– Ты не волнуйся. Мака, у нас обыск. Но он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. “Пенсне” стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.
И тут случилось неожиданное. М. А. сказал:
– Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были куплены мной на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 коп. за штуку.)
И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный.
Под утро зевающий арендатор спросил:
– А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил... Найдя на полке “Собачье сердце” и дневниковые записи, “гости’” тотчас же уехали.
По настоянию Горького, приблизительно через два года “Собачье сердце” было возвращено автору...”
Обыск у Булгакова был проведен из-за начавшейся по принятому в конце апреля 1926 г. решению Политбюро кампании против сменовеховцев. В те же дни был арестован и на три года выслан за границу редактор сменовеховского журнала “Россия” И. Г. Лежнев (Альтшулер) (1891-1955), опубликовавший “Белую гвардию”, а сам журнал был закрыт. Булгаков неоднократно пытался вызволить арестованные рукописи. 24 июня 1926 г. он обратился с прошением к председателю Совнаркома А. И. Рыкову (1881-1938) с просьбой вернуть изъятые во время обыска 7 мая 1926 г. два экземпляра повести “Собачье сердце” и три тетради рукописи “Мой дневник”. 6 июля 1928 г. Булгаков выдал супруге Максима Горького (Алексея Максимовича Пешкова) (1868-1936) Екатерине Павловне Пешковой (1878-1965) доверенность на получение рукописей из ОГПУ, которые ему обещали вернуть, затем обращался с повторными просьбами об этом к заместителю председателя ОГПУ Г. Г. Ягоде (1891-1938), а позднее в том же месяце писал Горькому: “В 1926 году, в день генеральной репетиции “Дней Турбиных”, я был в сопровождении агента ОПТУ отправлен в ОГПУ, где подвергся допросу. Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня “Мой дневник” в трех тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей “Собачье сердце”... Я подавал много раз прошения о возвращении мне рукописей из ГПУ и получал отказы или не получал ответа на заявления”.
Судя по воспоминаниям Л. Е. Белозерской, Под п. был возвращен Булгакову во второй половине 1929 г. Неизвестный осведомитель ОГПУ 3 марта 1930 г. информировал: “Мих. Булгаков рассказывал о своих неудачах... Он обратился с письмом к Рыкову, прося о загр. паспорте; ответа не последовало, но – “воротили дневники” (в кавычках здесь – подлинные булгаковские слова. – Б. С.)”. По свидетельству третьей жены писателя Е. С. Булгаковой, после получения дневника обратно Булгаков его уничтожил. Однако с рукописи в ОГПУ перед возвращением ее автору сняли машинописную и фотографическую копии, которые в 1989-1993 гг. были обнародованы органами государственной безопасности. 1 сентября 1933 г., начиная вести свой дневник, Е. С. Булгакова записала: “Сегодня первая годовщина нашей встречи с М. А. после разлуки (последовавшей в феврале 1931 г. по настоянию ее второго мужа Е. А. Шиловского (1889-1952). – Б. С.). Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, – дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран”.
Характерно, что в переписке Булгаков всегда называл рукопись своего Под п. “Мой дневник”, хотя в фотокопии отчетливо видно, что это – подзаголовок, а основное название – “Под пятой”. Однако это последнее несло несомненный политический оттенок и было неудобно для цитирования в письмах Горькому и Ягоде.
В булгаковском архиве сохранились вырезки из его дневниковых записей 1922 г. Первая из сохранившихся записей от 25 января начинается словами: “Забросил я дневник”, из чего можно заключить, что он был начат ранее, скорее всего, сразу после приезда Булгакова в Москву в сентябре 1921 г. В недатированном заявлении Г. Г. Ягоде, оставшемся в копии в булгаковском архиве, писатель говорит о дневниках, “содержащих крайне ценное лично для меня отражение моего настроения в прошедшие годы (1921-1925)”, что также подтверждает, что начаты они были в 1921 г. Вместе с тем, раз в архивах госбезопасности сохранились копии дневника только за 1923-1925 гг. и именно эта часть была озаглавлена “Под пятой”, логично предположить, что лишь Под п. как некое законченное произведение был изъят ОГПУ, а тетрадь с записями 1921-1922 гг. сохранилась у Булгакова, и впоследствии, после возвращения Под п., он уничтожил все свои дневниковые записи, оставив только небольшие фрагменты на память и как доказательство, что дневник существовал. Из этих сохранившихся записей наиболее красноречива та, что сделана 9 февраля 1922 г.: “Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой (Т. Н. Лаппа. – Б. С.) голодаем”. Скорее всего, записи 1921-1922 гг. еще не рассматривались как литературные заготовки, а лишь отражали тяжелую борьбу за существование. Только со стабилизацией своего материального положения в качестве постоянного фельетониста “Гудка” и “Накануне” Булгаков начал Под п. как некое литературное произведение (об этом говорит наличие заглавия), в силу предельной откровенности предназначенное, очевидно, лишь для посмертной публикации (нецензурность Под п. для условий 20-х годов сомнений не вызывает). В дневнике писатель сформулировал свое отношение к политическому течению сменовеховства, с которым были связаны берлинская газета “Накануне” и московский журнал “Россия”. В этих органах Булгаков публиковался. Сменовеховство ведет свою историю со сборника “Смена вех”, вышедшего в Праге в июле 1921 г. Его авторы – видные деятели эмиграции – Ю. В. Ключников (1886-1938), Ю. Н. Потехин (1890-1938), А. В. Бобрищев-Пушкин (1875-1938?) и др. Идейный вождь сменовеховства бывший министр в правительстве Колчака Н. В. Устрялов (1890-1938) провозглашал путь “эволюции умов и сердец”, необходимость признания эмиграцией советской власти и совместной работы с ней, в расчете, что большевики будут эволюционировать в сторону возрождения русского национального государства на цивилизованных началах. Один из вождей большевиков Л. Д. Троцкий сразу по выходу “Смены вех” так оценил значение сборника: “Люди, которые давали министров Колчаку, поняли, что Красная Армия не есть выдумка эмигрантов, что это не разбойничья банда, – она является национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития. Они абсолютно правы... Наше несчастие, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся, пока исчезнет безграмотность и русский трудовой человек приобщится к культуре”. Сменовеховцы хотели видеть в нэпе признаки желательной для них эволюции. Однако на самом деле нэп для большевиков был не более чем тактическим маневром, а после устранения Троцкого от реальных рычагов власти (этот процесс писатель точно фиксировал в Под п.) никто всерьез дела со сменовеховцами иметь не собирался. Булгаков, в отличие от них, в термидорианское перерождение советской власти не веривший (статья Н. В. Устрялова в “Смене вех” так и называлась “Путь термидора”), о сменовеховстве и сменовеховцах в Под п. отзывался крайне нелестно. Свое неверие в благотворную эволюцию большевизма он выразил в сатирических повестях “Роковые яйца” и “Собачье сердце”. В дневниковой записи 26 октября 1923 г. Булгаков на личном опыте утверждал: “Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг “Накануне”. Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь “Накануне”, никогда б не увидали света ни “Записки на манжетах”, ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем.
Я, к сожалению, не герой”. (Автор Под п. еще не знал, что с 1929 г. ему придется оказаться точно в таком положении). А 23 декабря 1924 г. писатель очень верно предрек судьбу сменовеховцев: “Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский (И. М. Василевский (Не-Буква) (1882-1938), известный журналист-сменовеховец, первый муж второй жены Булгакова Л. Е. Белозерской. – Б. С.) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о лидере кадетов П. Н. Милюкове (1859-1943), в эмиграции редактировавшем газету “Последние новости”. – Б. С.) и Пасмаников (либеральный журналист Д. С. Пасманик (1869-1936) был сотрудником Милюкова. – Б. С.), сидящих в Париже, что они все еще доигрывают первую, в то время как логическое следствие: за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации – Бобрищев погибнет”. Особенно возмущало Булгакова то, что “сменил вехи” такой крайне правый публицист, как А. В. Бобрищев-Пушкин, выпустивший сразу под двумя псевдонимами, П. Арский и Ал. Дмитриев, в серии “Вожди и деятели революции” книгу о М. М. Володарском (Гольдштейне) (1891-1918), петроградском комиссаре по делам печати, агитации и пропаганды, убитом террористом и канонизированном большевиками: “Но все-таки поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит pur sang(чистокровный (фр.) – Б. С.) пишет хвалебную книгу о Володарском, называя его “защитником свободы печати”. Немеет человеческий ум”. В “Смене вех” Бобрищев-Пушкин утверждал: “Советская власть при всех ее дефектах – максимум власти, могущей быть в России, пережившей кризис революции. Другой власти быть не может – никто ни с чем не справится, все перегрызутся”. В большевиках он увидел ту твердую власть, за которую ратовал до 1917 г. Булгаков же насчет возможностей сохранения свободы и даже самой жизни при такой твердой коммунистической власти не обольщался и относительно будущей судьба сменовеховцев оказался провидцем: в 1937-1938 гг. Н. В. Устрялов, И. М. Василевский, А. В. Бобрищев-Пушкин и др. были репрессированы и погибли. “Веселые берлинские бляди”, как назвал сменовеховцев Булгаков в Под п. в записи от 3 января 1925 г., веселились недолго и кончили очень плохо. Невольными жертвами борьбы с ними стали и сам автор Под п., на долгие годы получивший небезопасный ярлык “сменовеховца”, и его дневник, угодивший в руки ОГПУ.
В Под п. проявился свойственный Булгакову бытовой антисемитизм. Он всячески подчеркивает еврейскую национальность несимпатичных ему людей, вроде издателя “Белой гвардии” З. Л. Каганского или некоторых руководителей “Накануне”. Возможно, подобное отношение к евреям укрепилось у него еще в семье. Так, А. И. Булгаков, отец писателя, в статье “Современное франкмасонство” (1903) с тревогой отмечал, что “в настоящее время ряды франкмасонских лож наполняются евреями” и “понятное дело, что от таких лож нельзя ожидать ничего доброго для христианства”. В Под п., например в записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 г., осуждаемые писателем действия французского премьера Эдуарда Эррио (1872-1957), который “этих большевиков допустил в Париж”, объясняются его мнимо-еврейским происхождением: “У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л. Е. Белозерская. – Б. С.) мне это подтвердила, сказав, что она разговаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно”. А отзываясь о публике, посещающей “Никитинские субботники”, организованные создателем одноименного издательства литературоведом Е. Ф. Никитиной (1893-1973), писатель в ночь на 28 декабря 1924 г. подчеркивал, что это – “затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев”. В донесении анонимного агента ОГПУ от 10 ноября 1928 г. содержится сходный по духу булгаковский отзыв: “О “Никитинских субботниках” Булгаков высказал уверенность, что они – агентура ГПУ”.
В то же время черносотенно-погромных настроений Булгаков не разделял и, как видим, осуждал за подобные настроения в прошлом А. В. Бобрищева-Пушкина. Характерно, что в двух известных до сих пор булгаковских фельетонах, “Грядущие перспективы” и “В кафэ”, нет ни следа антисемитизма, хотя цензура ОСВАГа не препятствовала антисемитским публикациям, например, того же В. В. Шульгина и наверняка не стала бы изымать антиеврейские пассажи и из булгаковских фельетонов.
В 20-е годы Булгаков уже не был монархистом. 15 апреля 1924 г. в связи со слухами, что по Москве ходит манифест великого князя Николая Николаевича (1856-1929), которого часть русских монархистов считала претендентом на престол, писатель раздраженно заметил: “Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало”.
В Под п. Булгаков уже окончательно осознает писательство, как единственное дело своей жизни. Например, 30 сентября 1923 г. он с удовлетворением констатировал: “В литературе я медленно, но все же иду вперед. Это я знаю твердо. Плохо лишь то, что у меня никогда нет ясной уверенности, что я хорошо написал”. Такая уверенность в Под п. проявилась у него только по отношению к рассказу “Богема”. 4 января 1925 г. в связи с его публикацией в журнале “Красная новь” Булгаков записал: “Это мой первый выход в специфически-советской тонко-журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня перечитал, и она мне очень нравится... Кажется, впервые со знаменитой осени 1921-го года (времени приезда в Москву. – Б. С.) позволю себе маленькое самомнение и только в дневнике, – написан отрывок совершенно на “ять”, за исключением одной, двух фраз”. Но порой писателя охватывали сомнения: 26 октября 1923 г. Булгаков признавался: “Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.
Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить”.
Свои убеждения, политические и эстетические, писатель выразительно определил в записи 30 сентября 1923 г. (в скобках поставив старый стиль – 17 сентября) в связи с двухлетней годовщиной приезда в Москву: “Вероятно, потому, что я консерватор до... “мозга костей” хотел написать, но это шаблонно, ну, словом, консерватор, всегда в старые праздники меня влечет к дневнику... Два года! Многое ли изменилось за это время? Конечно, многое. Но все же вторая годовщина меня застает все в той же комнате и все таким же изнутри”. Подобные взгляды выразились в неприятии коммунистов и революции. Даже в письме к правительству от 28 марта 1930 г. Булгаков осторожно указывал на свой “глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции”. В дневнике 26 октября 1923 г., характеризуя соседа пекаря, писатель выразился гораздо определеннее: “В голове у малого то же, что и у всех, – себе на уме, прекрасно понимает, что большевики жулики, на войну идти не хочет, о международном положении никакого понятия. Дикий мы, темный, несчастный народ”. Что же касается литературы, то здесь булгаковский консерватизм выразился в неприятии русского авангарда, в частности, прозы А. Белого. 16 января 1925 г. Булгаков зафиксировал впечатления от состоявшегося накануне, 14 января, в кружке П. Н. Зайцева чтения Белым воспоминаний о Валерии Брюсове (1873-1924): “Белый в черной курточке (вольный или невольный булгаковский каламбур. – Б. С.). По-моему, нестерпимо ломается и паясничает.
Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор... символисты... В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил... о каком-то папоротнике... о том, что Брюсов был “Лик” символистов, но в то же время любил гадости делать...
Я ушел, не дождавшись конца. После “Брюсова” должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Merci” (по иронии судьбы этот роман, “Московский чудак”, несший в себе влияние повести “Роковые яйца”, 20 сентября 1926 г. был подарен Белым Булгакову).
6 ноября 1923 г. Булгаков записал в Под п.: “Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать – нужно мне бросить смеяться. Кроме того – в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь. Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе... Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезни и слабость... Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем. Посмотрим же и будем учиться, будем молчать”.
Писатель высоко оценивал реалистическую прозу даже “несимпатичного” Горького, а свое литературное будущее связывал уже не с сатирой и юмором, а с произведениями серьезного жанра, вроде эпической “Белой гвардии”. Правда, насчет художественного значения романа его терзали сомнения, отразившиеся и в Под п. 5 января 1925 г. Булгаков записал: “Ужасно будет жаль, если я заблуждаюсь и “Белая гвардия” не сильная вещь”. Ему не дано было предугадать тогда, что подлинную славу принесет последний роман “Мастер и Маргарита”, где эпическое соседствует с сатирическим, юмор с демонологией, а философия – с московским бытом.
В Под п. зафиксирована также булгаковская вера в Бога и возмущение воинствующим атеизмом коммунистов, их глумлением над Христианством, в частности, в статьях “Безбожника”. 5 января 1926 г. писатель так передал свои впечатления от этого атеистического журнала: “Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера “Безбожника”, был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены... Большинство заметок в “Безбожнике” подписаны псевдонимами. “А сову эту я разъясню” (цитата из повести “Собачье сердце” – Б. С.)”. Здесь Булгаков нападки на Христа связывает с еврейским происхождением большинства авторов “Безбожника”. “Разъяснил” он их в “Мастере и Маргарите”, сатирически показав циничный атеизм Михаила Александровича Берлиоза и бездумный – Ивана Бездомного.