Дом Грибоедова
- Подробности
- Родительская категория: Энциклопедия
ДОМ ГРИБОЕДОВА в романе “Мастер и Маргарита” – здание, где помещается возглавляемый Михаилом Александровичем Берлиозом МАССОЛИТ – крупнейшая литературная организация. В Д. Г. Булгаков запечатлел так называемый Дом Герцена (Тверской бульвар, 25), где в 20-е годы размещался ряд литературных организаций, в частности, РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и МАПП (Московская ассоциация пролетарских писателей), по образцу которых и создан вымышленный МАССОЛИТ. Расшифровки этого сокращения в тексте “Мастера и Маргариты” нет, однако наиболее вероятным представляется Мастера (или Мастерская) социалистической литературы, по аналогии с существовавшим в 20-е годы объединением драматургов МАСТКОМДРАМ (Мастерская коммунистической драмы).
В ресторане Д. Г. отразились черты не только ресторана Дома Герцена, но и ресторана Клуба театральных работников, директором которых в разное время был Я. Д. Розенталь (1893-1966), послуживший прототипом директора ресторана Д. Г. Арчибальда Арчибальдовича. Ресторан Клуба театральных работников, располагавшийся в Старопименовском переулке, на весну и лето переезжал в филиал, которым служил садик у старинного особнячка (дом № 11) на Страстном бульваре, где размещалось журнально-газетное объединение (“Жургаз”). В этом объединении Булгаков предполагал издавать своего “Мольера”. В саду “Жургаза”, куда проникнуть можно было только по специальным пропускам, играл знаменитый джаз-оркестр Александра Цфасмана, часто исполнявший популярный в 20-е и 30-е годы фокстрот “Аллилуйя” американского композитора Винцента Юманса (в булгаковском архиве сохранились ноты этого фокстрота). “Аллилуйя” играет оркестр ресторана Д. Г. перед тем, как туда приходит известие о гибели Берлиоза, а также джаз-оркестр на Великом балу у сатаны. Этот фокстрот символизирует пародию на христианское богослужение в уподобленном аду ресторане Д. Г. Интересно, что Великий бал у сатаны вобрал в себя многие черты приема в американском посольстве в Москве 22 апреля 1935 г., на котором присутствовал Булгаков и где “Аллилуйя” тоже наверняка исполняли.
Дом Герцена пародийно уподоблен Дому Грибоедова, поскольку фамилия известного драматурга Александра Сергеевича Грибоедова (1795-1829) “гастрономическая” и указывает на главную страсть членов МАССОЛИТа – стремление хорошо поесть. Однако у реального Дома Герцена с именем Грибоедова есть и некоторая опосредованная связь, возможно, подтолкнувшая Булгакова дать своему Д. Г. имя автора “Горя от ума” (1820-1824). В этом доме в 1812 году родился писатель и публицист Александр Иванович Герцен (1812-1870), внебрачный сын крупного помещика И. А. Яковлева, брата владельца дома сенатора А. А. Яковлева. Сын сенатора Алексей, двоюродный брат А. И. Герцена, упоминается в грибоедовском “Горе от ума” княгиней Тугоуховской как чудак, который “чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник, князь Федор, мой племянник!”
В “Мастере и Маргарите” приведена история Д. Г.: “Дом назывался “Домом Грибоедова” на том основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова (Домом Герцена владел дядя автора “Былого и дум” (1852-1868), где его двоюродный брат Алексей выведен как Химик. – Б. С.). Ну владела или не владела – мы точно не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так называли. Более того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из “Горя от ума” этой самой тетке, раскинувшейся на софе (намек на двоюродного брата Герцена в “Горе от ума”, где восходящий к нему персонаж – племянник Тугоуховской. – Б. С.). А впрочем, черт его знает, может быть и читал, не важно это!”
Ряд литераторов МАССОЛИТа, обитающих в Д. Г., имеет своих прототипов. Так, критик Мстислав Лаврович – это пародия, через лавровишневые капли, на писателя и драматурга Всеволода Витальевича Вишневского (1900-1951), одного из ревностных гонителей Булгакова, много способствовавшего, в частности, срыву постановки “Кабалы святош” в ленинградском Большом Драматическом Театре. Вишневский отразился и в одном из посетителей ресторана Д. Г. – “писателе Иоганне из Кронштадта”. Здесь – намек на киносценарии “Мы из Кронштадта” (1933) и “Мы – русский народ” (1937), написанные Вишневским и связывающие драматурга с другим прототипом Иоганна из Кронштадта – известным церковным деятелем и проповедником, причисленным русской православной церковью к лику святых, о. Иоанном Кронштадтским (И. И. Сергеевым) (1829-1908). О. Иоанн был протоиереем Кронштадтского собора и почетным членом черносотенного “Союза русского народа”. В 1882 г. он основал Дом трудолюбия в Кронштадте, где были устроены рабочие мастерские, вечерние курсы ручного труда, школа для трехсот детей, библиотека, сиротский приют, народная столовая и другие учреждения для призрения нуждающихся. Д. Г. – это пародия на Дом трудолюбия. Народная столовая здесь превратилась в роскошный ресторан. Библиотека в Д. Г. блистательно отсутствует – членам МАССОЛИТа она не нужна, ведь коллеги Берлиоза не читатели, а писатели. Вместо же трудовых учреждений Дома трудолюбия в Д. Г. располагаются отделения, связанные исключительно с отдыхом и развлечениями: “Рыбно-дачная секция”, “Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной”, “Перелыгино” (пародия на дачный писательский поселок Переделкино), “Касса”, “Личные расчеты скетчистов”, “Квартирный вопрос”, “Полнообъемные творческие отпуска от двух недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Сууксу, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)” (названия курортов и туристских достопримечательностей говорят сами за себя), “Бильярдная” и др.
Неслучайно в Д. Г. такое большое место занимает роскошный ресторан. Чревоугодие было одной из немногих страстей, которой охотно отдавались официально признанные советские литераторы. Председатель Главреперткома в 1932-1937 гг. драматург и театральный критик Осаф Семенович Литовский (1892-1971) был одним из самых непримиримых противников Булгакова и деятельно способствовал запрещению всех булгаковских пьес. В своей мемуарной книге “Так и было” (1958) он с удовольствием приводит диалог “красного графа” А. Н. Толстого (1882/83-1945) с актером Театра Революции (нынешнего Театра им. В.В.Маяковского) М.М.Штраухом (1900-1974) на премьере одной посредственной пьесы: “Как-то раз после обеда у меня Алексей Николаевич пошел в Театр Революции на премьеру довольно слабой пьесы “Клевета”… Когда в первом же антракте Максим Максимович Штраух спросил, как ему понравилась пьеса, Толстой ответил на вопрос вопросом и спросил, обедал ли он когда-нибудь у Литовского.
– Если вы, Максим Максимович, не обедали, я вам очень рекомендую. Это настоящий хлебосол, типичный еврейский помещик. А как кормят! Гм… – промычал Толстой и поцеловал кончики пальцев”.
Фамилия Литовского спародирована в фамилии погубившего Мастера критика Латунского, члена МАССОЛИТа. Двенадцать же членов руководства МАССОЛИТа, напрасно ожидающих в Д. Г. своего председателя, пародийно уподоблены двенадцати апостолам, только не христианской, а новой коммунистической веры. Погибший Берлиоз повторяет судьбу Иисуса Христа, правда смерть претерпевает как Иоанн Креститель – от усекновения головы.
“Штурман Жорж” – это не только пародия на французскую писательницу Жорж Санд (Аврору Дюпен) (1804-1876) (под таким псевдонимом пишет присутствующая на заседании в Д. Г. “московская купеческая сирота” Настасья Лукинична Непременова, автор морских батальных рассказов). Тут есть и конкретный прототип из булгаковских современниц – драматург Софья Александровна Апраксина-Лавринайтис, писавшая под псевдонимом “Сергей Мятежный”. Как свидетельствуют записи в дневнике третьей жены писателя Е. С. Булгаковой, Апраксина-Лавринайтис была знакома с Булгаковым и в марте 1939 г. безуспешно пыталась дать ему свое либретто для Большого Театра. 5 марта Елена Сергеевна отметила: “Звонок.
– Я писательница, встречалась раньше с Михаилом Андреевичем и хорошо его знаю...
– С Михаилом Афанасьевичем?
Поперхнулась. Фамилия неразборчивая. Словом, написала либретто. Хочет, чтобы М. А. прочитал”. 8 марта писательница позвонила вторично и “оказалось, Сергей Мятежный”. Отметим, что в отличие от “С. Мятежного”, Булгаков хорошо запомнил Апраксину-Лавринайтис, ибо восходящая к ней колоритная героиня появлялась уже в ранних редакциях “Мастера и Маргариты” под псевдонимом “Боцман Жорж” и с почти апокалиптическим возрастом 66 лет. Другим прототипом “Штурмана Жоржа”, скорее всего, стала Лариса Михайловна Рейснер (1895-1926), писательница и активный участник гражданской войны, во время которой она вместе со своим мужем Федором Федоровичем Раскольниковым (Ильиным) (1892-1939) в качестве политработника находилась на кораблях красного флота. Впечатления того времени воплотились в военно-морской прозе Л.А.Рейснер. Она стала прототипом женщины-комиссара в пьесе Всеволода Вишневского “Оптимистическая трагедия” (1933). Ф. Ф. Раскольников, один из руководителей советских военно-морских сил, а позднее дипломат, в конце 20-х годов был начальником Главреперткома и редактором журнала “Красная Новь”. В это время Булгаков не побоялся подвергнуть публичной критике пьесу Раскольникова “Робеспьер” (по воспоминаниям Е. С. Булгаковой, автор пьесы был настолько взбешен критикой, что ее муж даже опасался выстрела в спину).
Беллетрист Бескудников в ранней редакции был председателем секции драматургов, причем появлялся в Д. Г. “в хорошем, из парижской материи, костюме и крепкой обуви, тоже французского производства”. Эти детали связывают данный персонаж с героем рассказа “Был май” молодым драматургом Полиевктом Эдуардовичем, только что вернувшимся из-за границы и одетым во все иностранное. Очевидно, у Полиевкта Эдуардовича и Бескудникова был общий прототип – писатель и драматург Владимир Михайлович Киршон (1902-1938), гонитель и конкурент Булгакова.
Сцена, когда Коровьева-Фагота и Бегемота не пускают в ресторан Д. Г. из-за отсутствия писательских удостоверений – это не только бытовая московская зарисовка реальных событий у того же ресторана в садике “Жургаза”, но и отсылка к вполне конкретному литературному источнику. Речь идет о романе французского писателя, Нобелевского лауреата Анатоля Франса (Тибо) (1844-1924) “На белом камне” (1904), где герой, оказавшись в социалистическом будущем, не может попасть в ресторан, так как от него требуют предъявить членский билет какой-либо трудовой артели. Булгаковская мысль о том, что противоестественно считать человека способным к творческому труду – писательству только на основании его принадлежности к литературной организации, оказывается созвучна традиции. А. Франс предвидел, что в обществе будущего осуществление социалистического идеала приведет к гипертрофированному развитию машинного производства и примитивной уравниловке, не оставит места для подлинного творчества. Булгаков писал уже в социалистическом обществе, и Д. Г. с расположенным в нем МАССОЛИТом – злая сатира на это общество, где человека определяют писателем только по наличию у него клочка картона в дорогой коже “с золотой широкой каймой”.
Бегемот и Коровьев смогли проникнуть в ресторан Д. Г., назвавшись именами писателя и журналиста Ивана Ивановича Панаева (1812-1862) и критика и историка литературы Александра Михайловича Скабичевского (1838-1910), причем эти имена оказываются взаимозаменяемы: “Коровьев против фамилии “Панаев” написал “Скабичевский”, а Бегемот против Скабического написал “Панаев”. Оба они олицетворяли поверхностную, неглубокую критику демократического направления, не способную постичь сути явлений, но достаточно популярную среди советских литераторов в первые послереволюционные годы. Такая же стро-гая иерархия, как и в написанной Скабичевским “Истории новейшей литературы” (1891), присутствует в МАССОЛИТе. Скабичевский и Панаев вполне подходят под формальные критерии обитателей Д. Г. “Литературные воспоминания” А. М. Скабичевского, последний раз переизданные в наиболее полном виде в 1928 г., накануне начала работы Булгакова над романом “Мастер и Маргарита”, послужили важным источником для описания пожара Д. Г. и других пожаров в Москве (Торгсина на Смоленском рынке и дома 302-бис по Садовой). Скабичевский рассказывал о пожарной эпидемии 1862 г. в Петербурге, запечатленной также в романе Федора Достоевского (1821-1881) “Бесы” (1871-1872). Автор “Литературных воспоминаний” яркими красками нарисовал пожар Апраксина двора, случившийся в Духов день, 28 мая 1862 г.: “В исторический день Апраксинского пожара стечение публики в Летнем саду, благодаря хорошей погоде, было особенно многолюдное. И вот в самый разгар гулянья, часу в пятом, разом во всех концах сада раздались крики:
– Спасайтесь, горим, Апраксин весь в огне!..
Началась страшная паника. Публика, в ужасе, бросилась к выходам из сада, и у каждых ворот произошла смертельная давка, из которой многих женщин вынесли замертво. Пользуясь этой суматохою, мазурики уже не воровали, а прямо срывали с девиц драгоценности, с клочьями платья и кровью из разорванных ушей. Это и дало повод предполагать, что поджог был произведен мазуриками, с специальной целью поживиться насчет гуляющих в Летнем саду разодетых купчих. Другие утверждали, что пожар начался с часовни, так как купцы и их дщери-невесты слишком переусердствовали и расставили такую массу свечей ради праздника, что от жара все кругом вспыхнуло.
Первое, что поразило меня, когда мы переехали на ялике через Неву, – это вид Невского проспекта: все магазины сплошь были закрыты, не видно было ни одного экипажа вдоль проспекта, ни одного пешехода на тротуарах. Город точно весь вымер. Я никогда не видал Невского столь пустынным, даже в глухую ночь, в три, в четыре часа: было как-то особенно жутко. На Казанской площади глазам нашим представился высокий холм из кусков разных материй.
Пройдя затем Гостиный двор, мы свернули на площадь Александрийского театра и, через Театральный переулок, вышли на Чернышеву площадь. Здесь пожар предстал перед нами во всем своем грандиозном ужасе.
Я уже и не помню, как мы с отцом перебрались через площадь сквозь удушливый дым, нестерпимый жар, осыпаемые бумажным пеплом, летевшим из окон пылавшего министерства внутренних дел. Только перейдя через Чернышев мост, мы имели возможность оглядеться и отдать себе отчет в происходящем. С одной стороны, из окон министерства вились громадные снопы пламени, на наших глазах занималась одна зала за другой, и когда огонь проникал в новую залу, с треском сыпались стекла из ее окон и появлялись вслед за тем новые языки пламени.
С другой стороны огонь, перебросившись через Фонтанку, пожирал высокие поленницы дровяного двора. Замечательно при этом, что рыбный садок близ Чернышева моста, несмотря на то, что находился на пути огня, был пощажен им и остался нетронутым. Не ограничиваясь набережными Фонтанки, огонь по Чернышеву и Лештукову переулку дошел почти до Пяти углов, пожрав по пути много десятков домов...
Выйдя на набережную Фонтанки, мы пошли вдоль нее по направлению к Семеновскому мосту. Щукин и Апраксин дворы в это время представляли собой сплошное море пламени в квадратную версту в окружности. Зданий не было уже видно: одно бушующее пламя, нечто вроде Дантова ада. Жар был почти нестерпимый, так как ветер дул в нашу сторону. Мимо нас проскакал рысью, нам навстречу, император, верхом на коне, окруженный свитою. За ним бежала толпа народа. Среди толпы ходили слухи, что разъяренная чернь побросала несколько человек в огонь, подозревая в них поджигателей.
Повернув затем на Гороховую и Садовую, мы прошли в тылу пожара мимо горящих рядов. Здесь было легче идти, так как ветер дул в противоположную сторону, и мы могли подходить вследствие загромождения улицы к самым рядам. Выбравшись затем на Невский и обойдя таким образом весь пожар, мы направились домой.
Вечером вспыхнуло в городе еще несколько пожаров в разных окраинах, так что небо со всех сторон было в заревах. Пожары эти были предоставлены самим себе, так как все силы были сосредоточены на главном, угрожавшем и Гостиному двору, и банку, и публичной библиотеке, но если все эти здания удалось отстоять, то благодаря лишь направлению ветра в противоположную сторону.
После того прошло еще два или три дня, в которые было по три, по четыре пожара в сутки. Дошло до такой паники, что в канцелярии Суворова (петербургского генерал-губернатора. – Б. С.) чиновники побросали занятия и намеревались расходиться по домам. Но во всяком случае, ни одного мало-мальски внушительного пожара больше уже не было. А затем вскоре погода испортилась, пошли дожди; вместе с тем, прекратились и пожары, свидетельствуя этим, что главная причина их заключалась не в чем ином, как в засухе”.
Петербургские пожары 1862 г. описаны и в “Воспоминаниях” (1889) вдовы И. И. Панаева Авдотьи Яковлевны Панаевой (1819-1893) (муж ее скончался 18 февраля 1862 г., за несколько месяцев до начала пожарной эпидемии). Булгаков, несомненно, был знаком с обеими книгами, и это стало еще одной причиной взаимозаменяемости фамилий “Скабичевский” и “Панаев” в сцене на веранде Д. Г.
Свидетельство А. Я. Панаевой во многом совпало с мемуарами А. М. Скабичевского: “В духов день... в дверях комнаты, где я сидела за работой, появился Андрей, мой лакей, и перепуганным голосом проговорил: “Авдотья Яковлевна, Петербург со всех сторон подожгли!”
У меня мелькнула мысль, что Андрей вдруг сошел с ума; я невольно посмотрела ему в глаза, но не нашла в них ничего дикого, кроме страшного испуга, а он поспешил добавить:
– Извольте сами выйти на подъезд и увидите, что делается на улице.
Я вышла на подъезд и в самом деле поразилась сумятицей, которая происходила на улице. Собственные экипажи мчались по направлению к Невскому, на извозчиках сидели и стояли по нескольку седоков. Народ толпами бежал посреди улицы, а на тротуаре у каждого дома стояли жильцы; у нашего подъезда также стояла группа прислуги и жильцов. На лицах всех было выражение испуга. Да и точно можно было испугаться скачущих экипажей, бегущей толпы народа и крика кучеров. К довершению всего, сильный ветер рвал с головы шляпы, пыль столбом поднималась с мостовой и ослепляла глаза”.
Далее А. Я. Панаева приводит рассказ ограбленной на пожаре купеческой свахи:
“ – И, матушка, точнехонько свету представление приключилось, мужской пол как бросился из саду, а за ним и наша сестра. В воротах такая стала давка, что смерть, а мошенники-душегубцы и ну тащить с нас, что попало. С меня сволокли ковровый платок, а с Марьи Савишны – тысячную шаль с брошкой сорвали. Кричали мы, кричали, да кому было нас, слабых женщин, защищать! С дочерей Марьи Савишны с шеи сорвали жемчуг. Вот в какое разорение все купечество подпало, до свадеб ли теперь, а нашей сестре приходится с голоду помирать”.
Панаева передает различные слухи и описывает, как на ее глазах толпа схватила двух молодых людей, помогавгших пожарным тушить пожар, подозревая в них поджигателей: “ – Хороши эти молодцы, – вечор подожгли, а теперь для отводу глаз качают воду да еще посмеиваются”, причем “какая-то пожилая женщина в платке, стоявшая около меня, перекрестилась и радостно произнесла “Слава те, господи, что изловили этих нехристей, а то опять быть пожару”. В поджогах подозревали поляков, студентов и “нигилистов” и едва ли не нечистую силу. Когда зашла речь о том, что “жильцы имеют право потребовать от дворников, чтобы они заперли ворота... кучер утвердительно заметил:
–Не поможет! У поджигателей, сказывают, имеется такой состав: мазанут им стену дома, а он через час пречудесно вспыхнет. Известно – все поляки поджигают”.
Ряд деталей пожара в Д. Г. и других местах в Москве Булгаков взял из мемуаров Панаевой. Подобно мнимым поджигателям во время петербургского пожара 1862 г., настоящий поджигатель Коровьев-Фагот помогает пожарным тушить Д. Г., и в результате здание сгорает дотла. Для поджогов Бегемот и Коровьев используют зажигательную смесь из примуса - бензин. Во время охоты за Воландом и его свитой в эпилоге романа обезумевшая толпа хватает сотни котов, а также всех людей с фамилиями, хоть отдаленно напоминающими Коровьева и Воланда. Среди задержанных оказался и человек с польской фамилией – кандидат химических наук Ветчинкевич. Здесь – отзвук передаваемых Панаевой слухов, что поджог устроили поляки. Точно так же, как Авдотья Яковлевна, сперва заподозрившая своего лакея в сумасшествии, а затем по глазам убедившаяся в его полной нормальности, Александр Рюхин, взглянув в глаза Ивану Бездомному, приходит к выводу, что тот совершенно здоров и его зря привезли в психиатрическую клинику профессора Стравинского. Когда Мастер и Маргарита вместе с поджегшим арбатский подвальчик Азазелло садятся на черных коней, чтобы покинуть Москву, увидевшая их кухарка, “простонав, хотела подняла руку для крестного знамения”, как и женщина из рассказа Панаевой, но подручный Воланда пригрозил ей отрезать руку.
Еще больше деталей московских пожаров взято Булгаковым у Скабичевского. Воланд, подобно автору “Литературных воспоминаний”, использовал как синонимы слова “толпа” и “чернь” в ранней редакции “Мастера и Маргариты”, когда втолковывал Берлиозу и Бездомному, что “толпа – во все времена толпа, чернь...” В варианте 1931 г. Иван Бездомный, оказавшись в психиатрической лечебнице (тогда он именовался то Покинутым, то Безродным), “пророчески громко сказал:
– Ну, пусть погибнет красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но... но победил ты меня, сын гибели, и заточил меня, спасителя... – Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны и неземной красоты.
– И увижу ее в огне пожаров, – продолжал Иван, – в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному кольцу...” Во всех редакциях романа, кроме последней, масштаб пожаров в Москве, вызванных подручными Воланда, приближался к масштабу петербургских пожаров в описании Скабичевского, причем было много жертв. Лишь в последней редакции “Мастера и Маргариты” сгорело всего несколько зданий, вокруг которых разворачивалось действие, и обошлось без жертв. Пожар в романе уничтожил те дома, которые были порождены фантазией писателя, в том числе и Д. Г., позволяя считать все происшедшее сном, не оставившим никаких следов в реальной жизни. Картину опустевшего в миг Петербурга, нарисованную Скабичевским, Булгаков использовал в пьесе “Адам и Ева”, когда изображал обезлюдевший в результате газовой атаки Ленинград. При пожаре Д. Г. “как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте и стала расползаться во все стороны. Огонь, проскочив сквозь нее, поднялся до самой крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, а за ними схватило штору, и тут огонь, гудя, как будто кто-то его раздувал, столбами пошел внутрь теткиного дома”, а из Д. Г., “к чугунной решетке бульвара, откуда в среду вечером пришел не понятый никем первый вестник несчастья Иванушка, теперь бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова, Петраков”. У Скабичевского сходным образом горит здание министерства внутренних дел, когда бумажный пепел осыпает наблюдателя, а толпа гуляющих, подобно посетителям ресторана Д. Г., в панике покидает Летний сад. Коровьев и Бегемот внешне очень походят на “мазуриков”, которым молва, по свидетельству автора “Литературных воспоминаний”, приписывала поджог с целью поживиться в возникшей панике имуществом гуляющих купчих. У Булгакова, однако, добыча Бегемота и Коровьева на пожаре Д. Г. невелика: обгоревший поварской халат, “небольшой ландшафтик в золотой раме” и целая семга. Немного больше – два больших балыка смог унести с собой директор ресторана Д. Г. Арчибальд Арчибальдович (как и у Скабичевского, огонь пощадил рыбу). В Петербурге горят места торговли – Апраксин и Гостиный дворы, у Булгакова жертвой пожара становится Торгсин на Смоленской. Подобно Скабичевскому, Воланд видит на пожаре носителя верховной власти – Сталина, констатируя в окончательном тексте “Мастера и Маргариты”: “У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь”. Как и петербургские пожары 1862 г., московские пожары прекращает посланный Воландом сильнейший ливень с грозой.
В варианте 1934 г. Маргарита и Мастер наблюдали пожар почти так же, как и А. Я. Панаева. У Булгакова: “Первый пожар подплыл под ноги поэту на Волхонке. Там пылал трехэтажный дом напротив музея. Люди, находящиеся в состоянии отчаяния, бегали по мостовой, на которой валялись в полном беспорядке разбитая мебель, искрошенные цветочные вазоны”. А в панаевских “Воспоминаниях” читаем: “В одном доме на полуразрушенной стене комнаты каким-то чудом уцелел большой поясной портрет в золоченой раме (не отсюда ли спасенный Бегемотом ландшафтик в золоченой раме? – Б. С.). Вся мостовая была завалена выбитыми из домов рамами, искалеченной мебелью и домашней утварью”.
У Скабичевского петербургский пожар сравнивается с Дантовым адом. В начале “Мастера и Маргариты” с адом сравнивается Д. Г., чем уже предопределяется его гибель в огне пожара. Расписываясь как “Панаев” и “Скабичевский”, Коровьев-Фагот и Бегемот напоминают о знаменитых петербургских пожарах, описания которых связаны с этими фамилиями, однако угрожающему предупреждению внял только проницательный Арчибальд Арчибальдович.
Еще одно место в мемуарах Скабичевского, вероятно, привлекло внимание автора “Мастера и Маргариты” – рассказ о студенческих вечеринках: “...Напивались очень быстро и не проходило и часа после начала попойки, как поднимался страшный содом общего беснования: кто плясал вприсядку, кто боролся с товарищем; менее опьяненные продолжали вести какой-нибудь философский спор, причем заплетающиеся языки несли невообразимую чушь; в конце концов спорившие менялись своими утверждениями (поэтому, быть может. Бегемот и Коровьев так легко меняются фамилиями “Панаев” и “Скабичевский”. – Б. С.)...” В ресторане Д. Г. царит подобное же содомское веселье: “Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда”. Скабичевский утверждал: “Никаких ссор в пьяном виде у нас не было”. В Д. Г. происходит не только ссора, но и драка Ивана Бездомного с членами МАССОЛИТа, в том числе со своим другом поэтом Александром Рюхиным, причем в ранних редакциях “Мастера и Маргариты” по реакции окружающих было очевидно, что ссоры по пьяному делу в ресторане Д. Г. отнюдь не редкость. Булгаков наглядно демонстрирует падение литературных нравов со времен Скабичевского.
В Д. Г. есть и отзвуки “Горя от ума”. Грибоедовская Софья Павловна превращается в девушку на контроле, спрашивающую у посетителей писательские удостоверения. Слова же Воланда о новом здании, которое непременно будет построено на месте сгоревшего Д. Г., могут быть иронически соотнесены со знаменитым утверждением Чацкого: “Дома новы, да предрассудки стары”.
Пожар Д. Г. и других зданий в Москве заставляет вспомнить мысль русского философа Л. Шестова, высказанную им в работе “Афины и Иерусалим” (1930-1938): “От копеечной свечи Москва сгорела, а Распутин и Ленин – тоже копеечные свечи – сожгли всю Россию”. Пожары в “Мастере и Маргарите” символизируют печальные последствия революции для России, вождю которой В. И. Ленину и его соратникам уподоблены Воланд со свитой помощников, выступающих в роли поджигателей.